Проблема гуманизма образования в истории и современной философии. Характерные черты гуманизма Ренессансный гуманизм

Ренессансный гуманизм

(выдержки из учебника И. О. Шайтанова "История зарубежной литературы. Эпоха Возрождения. М.: Владос, 2001, т. 1. В квадратных скобках указаны номера страниц по этому изданию.)

http://readeralexey.narod.ru/Shaitanov1.htm

[ЭПОХАЛЬНЫЙ ОТСЧЕТ ВРЕМЕНИ]

Между Ренессансом, начавшимся в XIV в. в Италии, и всеми предшествующими «ренессансами» различие было действительно эпохальным: впервые античность была осознана как прошлое, отделенное от настоящего, принципиально с ним несходное и именно в силу своего несходства предлагающее целый ряд ценностей, подлежащих восстановлению. Проницательный анализ отличия Ренессанса от всех предшествующих попыток увлечения классическим наследием и в первую очередь двух главных: каролингского и происшедшего в XII в. — был дан американским ученым Эрвином Панофским :

««Дистанция», созданная Возрождением, лишила античность ее реальности. Классический мир перестал быть одновременно одержимостью и угрозой. Он стал объектом страстной ностальгии, нашедшей символическое выражение в возникновении нового — после пятнадцати столетий — чарующего видения Аркадии. Два средневековых ренессанса, невзирая на различие между каролингским renovatio и «возрождением XII века», были свободны от ностальгии. Античность, подобно старому автомобилю — обычное наше сравнение, — все еще была рядом. Ренессанс пришел, чтобы понять, что Пан умер — что мир Древних Греции и Рима (то, что мы называем «sancrosanscta vetus-tas» — «священная древность») давно потерян, как рай Мильтона, и может быть обретен только в духе. На классическое прошлое впервые взглянули как на некую целостность, отрезанную от настоящего, как на идеал, к которому следует стремиться, а не как на реальность, которую можно использовать и одновременно опасаться.

Средние века оставили античность непогребенной и одновремен-но то оживляли, то заклинали ее труп. Ренессанс рыдал у ее могилы и пытался воскресить ее душу.»

(Панофский Э. Ренессанс и «ренессансы» в искусстве Запада / Пер. А. Г. Габричевского. - М., 1998. - С. 96, 99-100.)

[НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК - КТО ОН?]

Радуясь завоеваниям культурного сознания, мы обычно забы-ваем, насколько трудно они даются, неизменно сопровождаясь потерями, отказом от чего-то им предшествовавшего. Всматриваясь в широту земного кругозора, открывая перспективу окружающего пейзажа, европеец с ужасом думал, а не теряет ли он в этом обольстительном зрелище нечто более драгоценное — самого себя, свою душу.

Петрарка, безусловно, человек путешествующий, но одновременно и человек уединенный. И в том и в другом качестве он предстает новым человеком. Казалось бы, уединение - один из стилей средневековой жизни с присущим ей монашеством, но в том-то и дело, что уединение Петрарки нечто совсем иное [чем монашество], не требующее отречения от мира, но сопутствующее необычайно проницательному, глубоко проникающему взгляду, на мир обращенному. Путешествующий и уединенный — только в их одновременности понятна новизна, как будто, по мере того как открывается зримая перспектива внешней жизни, оправдывая и осмысляя ее, должна пропорционально возрастать душевная глубина. Если этого не происходит, то растет недовольство собой, чувство, пронесенное Петраркой через всю жизнь, мучительное до болезненности. У этой болезни есть имя — акцидия (acidia — от латинского слова, означавшего кислый вкус). Это болезнь, поразившая не одного Петрарку. Она присуща типу человеческой личности, который рождается вместе с ним.

Петрарка - старший современник Фауста, человек той же эпохи, в каком-то смысле его ранний предтеча, поставленный решать те же вопросы, и прежде всего о деятельности и о душе: о том, в какой мере открытость миру неизбежно сопряжена с нравственной жертвой.

Для нового человека, рожденного с этой проблемой, она не имеет разрешения, сопровождая его на всем жизненном пути и в каждом совершенном действии предполагая необходимость преодоления, порой отрицания чего-то только что совершенного. Отсюда — душевная раздвоенность, акцидия. Отсюда — необходимость едва ли не искупления каждого поступка, его уравновешивания и отчаянное чувство неведения, каким путем следовать. То самое чувство, которое переживает Петрарка, восходя на вершину Ванты. Оно не случайно, оно — его вечный спутник.

Что же, можно утверждать, что новая эпоха началась, ибо найде-на и во всеуслышание произнесена формула ее существования: поэт, движимый любовью, открывает истины. Петрарка не дерзнул подробнее говорить о сладостной любви, но понятие уже наполнено новым смыслом благодаря поэзии, благодаря Данте и его собст-венным итальянским стихам. Любовь воспета ими как священное чувство, обновляющее человека и дарующее мудрость. На пути при-ближения к истинам нравственной и естественной философии (этим понятием охватывали весь круг естественнонаучного знания) античная мудрость языческих времен более не кажется враждебной христианскому откровению. И все это неизмеримое богатство дос-тупно человеку — в слове, в поэзии.

Прекрасная вера, возвышающая душу, звучащая как фанфары, возвещающие начало новой эпохи: Ренессанс!

Итог беседы [в «Secretum» Петрарки] предрешен: Августин заставит своего собеседника признать опасность увлечения земным воплощением небесных добродетелей, но, пожалуй, никогда прежде не предпринималась попытка так убежденно отстоять свое право на земную любовь, на то, чтобы воспринимать Творца в его Творении, каковую предпринимает Петрарка. Он не соглашается на требуемое у него отречение, ибо (по верному замечанию современного исследователя) «... что для Августина было подвигом, для Петрарки стало бы малодушием» (Бибихин В. В. Слово Петрарки // Ф. Петрарка. Эстетические фрагменты. М., 1982. - С. 18).

Отречься от мира для него значило бы отречься от себя, от того, что он уже, не без мучительных сомнений, привык ценить. Августину он может ответить и оправдаться лишь своей жизнью, жизнью личности, цельной в самих своих противоречиях, колебаниях от од-ной крайности выбора к другой. Личностью, не похожей ни на кого из тех, кто были ее современниками, ни на кого из тех, кто составлял для нее идеал в прошлом. Чем более мир открывался Петрарке, тем яснее становилось ему, что он как человек, он как итальянец не похож ни на галла, ни на древнего грека. Об этом он пишет после своего первого большого путешествия в 1333 г.

[ПОДРАЖАНИЕ АНТИЧНОСТИ]

Согласившись на буквальное подражание древним, Петрарка из-менил бы не только самому себе, но своей душе, просветленной хри-стианской верой, неведомой писателям античного мира. Вот почему он считает нужным напоминать разного рода «грамотеям» (literatores) о том, что прямое подражание — не добродетель и что Аристотель «об ИСТИННОМ счастье не имел понятия. Очевидно, какая-нибудь благочестивая старуха, или рыбак, или пастух, или земледелец (как верующие христиане) будут более счастливыми, хотя и не скажу, что более тонко чувствующими».

«Как в своих сонетах и канцонах, так и в своих письмах Петрарка прежде всего артист, виртуоз, мастер художественного слова... И самосознание Петрарки есть прежде всего самосознание литератора и притом литератора-виртуоза, литератора-стилиста» (Бицилли П. М. Место Ренессанса в истории культуры. — СПб., 1996. — С. 24-25.)

Концептуальное слово здесь — виртуоз. Оно связано со своей внутренней формой — virtu, словом ключевым для понимания того, кто такой человек Возрождения. Как и многое, это понятие досталось от античности, где оно означало «воинскую доблесть». Гуманисты наполнили его нравственным содержанием, и оно стало означать скорее «добродетель», т. е. нравственное достоинство (хотя одно от другого порой бывает трудно отделить и тогда оба слова ставят через дефис: доблесть-добродетель). Бицилли же видит «virtu» Возрождения полнее всего продолженной в слове «виртуоз», а смысл эпохи в эстетическом делании, художественном творчестве, главным объектом которого становится сама жизнь.

Такой вывод может показаться формалистическим и потому не-сколько неожиданным у автора, заявившим широкий аспект культуры в самом названии своей книги, с блестящей убедительностью сопоставляющего эпохи и утверждающего, что их смысл зависит от того, «как в каждую данную эпоху мыслилось отношение личности к миру и к Богу, как оно переживалось и как выражало себя в творчестве. Это, и только это, служит предметом истории культуры и вместе основой для ее периодизации» (Бицилли, С. 165).

Можно ли считать, что самобытность Возрождения сказалась только в третьем моменте — творческого выражения; что время Пет-рарки не дало изменения в отношении к миру, Богу и в переживании этого отношения? Отношение к Богу и миру изменилось, но именно в той мере, в какой ренессансный человек выступал и осознавал себя виртуозом, художником. Так полагает П. М. Бицилли.

Материалы и документы

Петрарка о подражании

По совести, я намерен украшать чужими изречениями и мыслями свою жизнь, но не стиль, а если украшаю, то с упоминанием имени автора или с заметными изменениями, в подражание пчелам делая из многого и разного единое и целое. Во всяком случае мне гораздо при-ятней иметь собственный стиль, пускай грубый и шероховатый, зато как тога удобный, скроенный по мерке моего ума, чем чужой, более изящный, с пышными украшениями, но снятый с более крупного та-ланта, повсюду на мне обвисающий, не по росту для смиренной души.

Актеру хороша всякая одежда, пишущему не всякий стиль: каж-дый должен создать и соблюдать свой, чтоб над нами не смеялись, когда мы разоденемся в чужую пестроту или когда нас вместе с во-роной разоблачат птицы, слетевшись потребовать свое. Поистине у каждого от природы как в облике и в жесте, так и в голосе и речи есть что-то собственное, что и легче и лучше, и плодотворней растить и направлять, чем изменять <...>

Тогда что же я такое? Я тот, кому нравится идти по тропе лучших, но не всегда — по чужим следам; кто желал бы пользоваться творе-ниями других не украдкой, а лишь когда приходится просить подаяния, при возможности же полагаться на свое; кого привлекает подобие, не тождество, да и подобие не чрезмерное, показывающее свет ума подражателя, а не его слепоту или нищету; кто предпочел бы обойтись без всякого вождя, чем поневоле повсюду за ним плестись. Не хочу вождя, который бы меня связывал или стеснял: вождь вождем, но пусть при мне останутся и глаза, и свое мнение, и свобода; пусть мне не мешают идти, куда хочу, ни оставлять кое-что без внимания, ни пытаться достичь недостижимого; пусть разрешат ходить и по кратчайшей и — если хватит терпения — по более ровной дороге, и спешить и медлить, и отклоняться с пути и возвращаться назад <...>

Знаю, что некоторые из древних поэтов, прежде всего Вергилий, бесчисленное множество стихов не только перевели с греческого, но и без изменения перенесли из чужих в свои произведения не по какому-то недоразумению, которое среди такого множества взаимных заимствований невозможно вообразить, а из духа соревнования. Однако у них было или больше вольностей, или другие представле-ния; во всяком случае я позволяю себе сознательно использовать чужое при нужде, но не украшать себя им.

Из письма Ф. Петрарки — Джованни из Чертальдо. 8 октября 1359 или 1363 г. (Петрарка Ф. Эстетические фрагменты. - С. 210—212.)

[ПРЕДЕЛЫ ГУМАНИЗМА]

Да, Буркхардт [Буркхардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения. Опыт. — М., 1996.] ценил совершенство ренессансного человека, но он прекрасно знал и другое: энергия личности, более не сдерживаемая жесткими установлениями веры, могла возносить на вершины нравственного развития души, но могла и ввергать в бездны злодейства, рассказом о которых переполнена первая глава — об итальянской политической жизни. Зная опасности, Буркхардт ценил в Возрождении то, что именно тогда «наряду с церковью, на которой до этого момента (и еще некоторое, но уже незначительное время после него) держалось единство Запада, возникает новая духовная Среда», имя которой — культура. Никогда еще явление культуры не было так подробно и многообразно проанализировано, как это сумел сделать Я. Буркхардт в книге по истории итальянского Возрождения, оставив классический образец культурологического описания.

Творец культуры — новый человек Возрождения после Буркхардта многократно оценивался и переоценивался в зависимости от позиции говорящего. Либеральный историк видел в нем рождение современного западного человека; в России добавляли — интеллигента. Укрепляясь в праве быть таким, каков он есть, начиная с Петрарки, ренессансный человек не стыдился признаваться в слабостях, рассказывать о сомнениях. Они — часть его, неотделимая часть, поскольку неделима его внутренняя сущность; неделима, т. е. индивидуальна по латинскому значению слова in-dividu. Личность ста-новится индивидуальностью уже в том смысле, какой мы сегодня вкладываем в это слово, обозначая им неповторимое и оригинальное в каждом человеке. Это происходит по мере того, как личность признана в неделимости ее внутренней цельности и увидена отдельно от общечеловеческого целого.

Неделимость и отдельность — два первых условия существования индивидуальности, своим рождением открывающей эпоху Возрождения. Страсть к самопознанию — едва ли не первое проявление индивидуальности, чувствующей свою особенность и желающей ее понять. В этом опыт христианской духовности оказывается не менее важным, чем пример античной философии. Впрочем, «пример» — едва ли точное в данном случае слово, оно из старого до-индивидуального состояния мира, когда «сходство и различия между людьми расценивались в терминах «пример» и «подражание».

Индивидуальность живет не подражанием, а узнаванием другого индивидуального бытия, в его праве на неповторимость видя залог собственной непохожести. Петрарка непохож на Цицерона, и если следует ему, то с целью познать самого себя. Индивидуальность жи-вет ощущением ценности собственной внутренней жизни, и даже если знает моменты мучительнейшего сомнения в этой ценности, то и себе самой, и своим оппонентам в конце концов дает понять — что жить как-то иначе она уже не может.

Спор [в который при самом начале эпохи Петрарка вступил с Августином] о возможности, о допустимости раскрепощения индивидуального сознания. О том, не будет ли всякое отделение от Божеского в сторону земного и индивидуального началом отпадения или нового грехопадения человека. В общем это ставило и продолжает ставить вопрос о сущности новой веры, сместившей свой центр с Бога на человека и по его имени названной гуманизмом.

Один из самых строгих ограничителей понятия «ренессансный гуманизм» — известный американский исследователь П. О. Кристел-лер. Своеобразный итог был подведен им на международном симпозиуме, приуроченном в 1959 г. к столетию выхода в свет осно-вополагающих для изучения Ренессанса книг Г. Фойхта и Я. Буркхардта. Там П. О. Кристеллер в общем повторил то, что уже давно сформировалось как его убеждение: в пределах эпохи Возрождения гуманизм представляет собой общность мнения по поводу некоторых проблем, впрочем, мнения, ни для кого не обязательного, а общность ограничивается лишь полученным «воспитанием и кругом чтения»1. В таком случае понятие приложимо только к достаточно ограниченной, хотя и чрезвычайно важной сфере деятельности этих новых людей — к studia humanitatis. Если перевести его на язык современных нам понятий, то это скорее область гуманитарного знания, включающая в себя собирание, изучение, комментирование античных текстов, на основе чего вырастала система классического образования, формировавшая новый идеал личности...

Исходя из этой осторожности, пусть гуманизм означает новую сис-тему образования, получившую распространение в Италии, когда пробудился интерес к возрожденной античности. Во всяком случае это исторически конкретно и фактически осязаемо.

[ГУМАНИЗМ И ГУМАНИСТЫ]

Считается, что слово «гуманист» впервые употребил в начале XV в. Леонардо Бруни, соединив в нем представление об учености с идеей воспитанности и нравственного достоинства. Слово в таком случае подвело итог первым усилиям по формированию новой личности и предварило ряд позднейших трактатов «О достоинстве человека».

Ученость неотделима от нравственности, поскольку обновленная мысль должна была стать прологом к новой жизни. Для тех, кто занимались studia humanitatis, это означало: «Ревностное изучение всего, что составляет целостность человеческого духа». Потому что «humanitas» подразумевает полноту и нераздельность природы чело-века. Леонардо Бруни определял studia humanitatis как «познание тех вещей, которые относятся к жизни и нравам и которые совер-шенствуются и украшают человека». Его предшественник Салютати указывал на полисемичность слова «humanitas», полагая, что в нем соединились «добродетель и ученость (virtus atque doctrina)» (Баткин Л. М. Итальянские гуманисты: Стиль жизни, стиль мышления. - М., 1978. - С. 6.).

Поэтический восторг сопутствовал первому открытию античности. Вслед ему пришли — филологи, люди иного отношения к открываемым текстам. Они и были первыми гуманистами.

Филологический интерес, безусловно, сопутствовал studia humanitatis, но далеко не исчерпывал этого рода деятельности, особенно в начале. Представить гуманистов филологами, погруженными в чтение рукописей, из-за архивной пыли не различающими происходящего вокруг них или даже ограничившими свою деятельность преподаванием и взаимным общением, было бы совершенно ошибочно. Они не были людьми отвлеченной мысли и порой не слишком охотно считали себя философами, хотя круг их чтения и размышлений был по преимуществу философским.

Такое, казалось бы, естественное словосочетание как «филосо-фия Возрождения» порой подвергается сомнению. Оппоненты го-ворят: Возрождение не создало своей философии. А гуманизм? Это, отвечают, не было философией в полном и точном смысле слова, поскольку философия — система мышления, со своей логикой, по-нятийным языком, а гуманизм — это скорее риторика, предмет для ораторского пафоса, в лучшем случае для написанных в свободной форме трактатов, а то и еще более интимных, личных жанров, подоб-ных письму или созданному в конце Ренессанса жанру эссе (см. разд. Жанр эссе: Мишель Монтень). Мышление Возрождения, говорят, и до создания этого жанра было эссеистичным, т. е. являло свободную игру ума в процессе обдумывания произвольно избранных предметов, но не систему.

Гуманистическая мысль, действительно, была риторической по способу своего выражения. Она искала форму ораторского воздей-ствия, безусловной ясности и не отрабатывала логической иерархии понятий. Она вообще была чужда жесткой системности, отвергну-той вместе со средневековой схоластикой: «... это было противопос-тавление ясного образа человека метафизике, в которой для чело-века не было больше места» (Гарэн Э. История в мировоззрении Возрождения // Э. Гарэн. Проблемы итальянского Возрождения. — М., 1986. — С. 357). Именно в противовес ей Возрождение ценило свободный разум, которому доверяло, ожидая его доводов на языке, отвечающем высшим требованиям античного ораторского искусства, цицероновой латыни. Формой не только речи, но гуманистической мысли становится диалог — свободный обмен мнениями, в котором побеждает искуснейший, владеющий доводами разумного убеждения.

Гуманисты-ораторы, литераторы зачастую не претендовали на звание философов, ибо философия для них ассоциировалась со средневековой диалектикой или с метафизикой богословских факуль-тетов. Впрочем, в итальянских университетах (в отличие от Париж-ского, бывшего центром богословия) программа была спланирована таким образом, что первоначальная степень — магистра искусств присваивалась лишь после прохождения медицины. В ее присутствии чисто гуманитарный цикл размыкался, а философия, переставая быть логически умозрительной, становилась естественной философией, что на нашем языке ближе к понятию естественных наук.

Однако и такой поворот университетской мысли не примирил с ней гуманистов, убежденных сторонников гуманитарного знания (О полемике ранних гуманистов против естественных наук см.: Гарэн Э.

Рождение гуманизма: от Франческо Петрарки до Колюччо Салютати //

Э. Гарэн. Проблемы итальянского Возрождения. — С. 46—48.). Они читали тех же античных авторов, что составлял круг философского образования, но не с целью извлечь урок отвлеченной мысли, а овладеть мастерством убедительной и стройной речи, полагая, что всегда «о наиболее значительных и великих делах говорили ораторы на площади города, прежде чем начинали болтать в закоулках философы; также и в наши времена, хотя философы называют себя руководителями других, однако, как показывает самое дело, ораторы являются руководителями других, и именно они должны называться властителями» (Валла Лоренцо. Об истинном и ложном благе. - М., 1989. — С. 85.).

Таково мнение одного из спорящих в диалоге Лоренцо Баллы, гуманиста крайних взглядов, особенно в том, что касается вопросов языка: он вовсе исключает из рассуждения все, о чем речь не шла на золотой латыни, чему нет античного речевого прецедента. Вся хри-стианская схоластика, все богословие в целом для него неприемлемы, поскольку изначально представляют собой порчу языка, а следовательно, — мысли. Однако, пусть и в крайней форме, здесь выражено общее гуманистическое предпочтение: оратора — фило-софу. Предпочтение было отдано активному слову, формирующему мнение, вторгающемуся в жизнь.

По всей Италии, а чуть позже по всей Европе они играют роль советников при правителях, появляются на ключевых государственных постах, становятся кардиналами и даже папами римскими, подобно создателю ватиканской библиотеки Николаю V (1447—1455), восторженному любителю античности Энеа Сильвио Пикколоми-ни — Пию II (1458—1464), а еще позже сыну Лоренцо Медичи — Льву X (1513—1521), при чьем дворе царил Рафаэль, где побывало множество других художников, музыкантов, ученых и по смерти ко-торого не на что было организовать торжественные похороны рим-ского первосвященника, ибо казна была пуста.

Новые идеи в Италии обретали силу и даже власть. Гуманисты становились политиками, занимали посты государственного управ-ления и при исполнении должности пытались следовать своему убеждению, насколько допускали обстоятельства. Пределы допусти-мого были не слишком широкими, и полем собственно гуманисти-ческой деятельности оставался досуг — otium, (См. разд. «Труды в досуге» в кн.: Баткин Л. М. Итальянские гуманисты: Стиль жизни, стиль мышления. — С. 24—29.) проводимый в кругу столь же увлеченных античной ученостью друзей.

В этом жизненном кругу беспрепятственно исполнялся план дос-тойной жизни. Здесь человек в полной мере ощущал себя достой-ной личностью, каковой он и является по своей природе в качестве создания Господа и собственных рук, своей неустанной деятельно-сти — studia humanitatis. Эта деятельность — труд, радость и наслаждение. Умение наслаждаться жизнью — важная часть ее гу-манистического восприятия. Если гуманисты и ограничивали себя, то не из чувства презрения к земному и телесному, но из уважения к разуму, во всем диктующему умеренность. Учебником новой жизни служила античная словесность.

П. О. Кристеллер прав в том, что областью, в которой программа новой деятельности безусловно осуществляла себя, была сфера об-разования. Довольно скоро не только филологом или политиком, но и купцом трудно было стать и достичь вершин на своем поприще, не причастившись плодам новой образованности. Так что трудно сказать, был ли купец, получивший гуманистическое воспитание более нравственной, достойной личностью, но он просто не мог быть удачливым в делах, если он не получил его. Не все правители были расположены к гуманизму, как и не все торговцы. Но новые принципы образованности вошли в плоть и кровь деловой жизни, повлияли на ее язык, обычаи. Новые люди участвовали в политике, даже если и не могли круто развернуть ее ход. Поэта и купца объединяло полученное им образование, программа которого была направлена на формирование новой личности — индивидуальности. Была ли она, действительно, более гуманной, человечной?

Гуманистическая убежденность в достоинстве человека была уда-ром по средневековому иерархизму мышления, согласно которому благороден только тот, кто отмечен благородным происхождением. Для гуманистов нравственное существует независимо от социаль-ного: «Быть благородным, — писал Салютати, — это превыше всего: природа такого человека предрасположена к добродетели, однако таким образом, что это не гарантируется величием и достоинством и не отнимается неизвестностью положения и благорасположением или неблаговолением Фортуны — истинная добродетель в этой борьбе только укрепляется и, естественно, не может исчезнуть. Плебеи и рабы могут быть не меньше благородными и добродетель-ными, чем патриции и государи» (Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения (XV век). - М., 1985. - С. 42.).

Социальное положение не препятствует осуществлению досто-инства личности, не гарантирует его. Все зависит от самого человека, от его желания развить в себе лучшее, данное от природы, но данное в совершенно еще сыром виде: «Действительно, существует стремление к истинному благу, которое заложено в нас от природы; однако оно беспорядочно и непостоянно и покрыто, словно каким-то мраком, ошибочными суждениями. И мы, обманутые и ослепленные ими, блуждаем без дороги. Против этого мрака и слепоты чело-веческого рода необходимо просить помощи у философии...» (Бруни Л. Введение в науку о морали // Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения (XV век). — С. 49.).

Когда слово «философ» в гуманистическом кругу употребляется сочувственно, то речь идет о нравственной философии — о перво-степенном познании не Бога, не природы, а человека. Современник и земляк Бруни, как и он житель Флоренции, новеллист Франко Саккетти таким рассуждением завершает одну из своих новелл: «... философия познает природу вещей, а если человек прежде всего не познал самого себя, как сможет познать вещи вне себя» (Новелла VIII). Человек — мера всех вещей и исходная точка мысли.

Разумеется, свет новой философии способен достичь любого уголка общественной жизни, но гораздо доступнее он все же не пле-бею, а человеку во всяком случае обеспеченному настолько, чтобы новое гуманистическое образование было дано ему с детства. Иначе трудности на его пути возрастают неизмеримо, для их преодоления потребуется подвижничество и далеко не средние способности. При-меры позднего обращения в гуманистическую веру, впрочем, также известны. Джаноццо Манетти (1396—1459), происходивший из бо-гатейшей купеческой семьи, лишь в двадцать пять лет обратился к наукам, но после этого девять лет провел дома за книгами, покидая его стены лишь только ради лекций в расположенном по соседству монастыре.

Нравственное достоинство независимо от социального... Хотя, пожалуй, это не совсем так, не о том идет речь: гуманисты не разрывают зависимость понятий, а пытаются изменить ее логику, исходя из мысли о достоинстве человека. Все зависит от человека, а не от судьбы, по воле которой он родился в лачуге или во дворце. Впрочем, большинство прославленных флорентийских гуманистов XIV—XV вв. происходили из семей, обладающих и благородством и богатством. Но именно классическая образованность создавала им блестящую репутацию, делая их славой родного города и объектом ревностной борьбы других итальянских дворов, желающих иметь у себя на службе людей столь же блистательных.

Человек способен творить сам себя, облагораживать собственную природу и тем самым определять свое место в мире. В этой логической последовательности остается сделать последний шаг: творя себя, человек обновляет и мир, в котором живет, делает его достойным своего человеческого достоинства.

Во всяком случае нельзя сказать, что гуманисты не предприни-мали таких попыток. Но нельзя не сказать и о том, что эти попытки чаще всего приносили разочарование. Хотя слово «утопия» появилось лишь в начале XVI в. (см. разд. Томас Мор: человек на все времена), но утопизм как настроение, как склад мысли изначально сопутствовал гуманизму. Мечта об осуществлении идеала достойной жизни сменилась к началу XVII в. эпохой трагического гуманизма.

Сделаем некоторые предварительные выводы.

Эпоха Возрождения, начавшаяся в Италии в первой половине XIV в., завершится как событие общеевропейское в начале XVII столетия.

Основными культурными факторами эпохи были гуманизм и возрождение античности, которое и дало эпохе ее название. Свершившееся возрождение античности не только количественно (по объему знания ставших доступными текстов), но качественно отли-чается от череды средневековых «ренессансов». Это отличие связы-вают с явлением нового человека, способного оценить в античности идеал гармонической, достойной личности и избрать его в качестве образца для свободного подражания.

Понимание эпохи Возрождения во многом зависит от того, какой смысл вкладывают в понятие «гуманизм» и как устанавливают его пределы. Это понятие оказывается тем более открытым для ин-терпретационной полемики, что оно не принадлежит словарю самой эпохи Возрождения, но возникло после ее завершения как произ-водное от слова «гуманист», в свою очередь восходящего к латин-скому слову «человек».

Был ли гуманистическим преобладающий дух времени, дух эпохи? Далеко не каждый современник мог подняться на заданную античным идеалом высоту, посвятить годы и годы обретению клас-сической образованности. Однако гуманистическая программа оказала влияние на всю систему образования, которая предлагала каждому утвердиться в праве быть достойной личностью, подсказы-вала античные образцы. Общим было ощущение возросшей свободы деятельности и ее поля, раздвинувшего свой горизонт. Поэт, политик, купец отличались друг от друга, но взятые вместе они составляли грани ренессансного человека, отличного от человека Средневековья и предсказывающего (в какой мере — это дискуссионный момент) рождение человека Нового времени.

В сфере воздействия «гуманизма», помимо письменной куль-туры, оказывается целый ряд конкретных жизненных проявлений: образовательная программа, стиль общения, речевые жанры, этикет, — которые в своей совокупности поддерживают гуманистическую утопию о достойной личности в достойном ее обществе. Как всякая утопия, гуманизм не подчиняет себе полностью течение жизни, но, оставаясь на ее горизонте, бросает свет на все ее пространство, сообщая ему свою энергию.

[ТРИ ВЕКА ИТАЛЬЯНСКОГО ГУМАНИЗМА]

Что же касается предмета, которым ренессансная мысль была занята, то центр ее интереса с течением времени смещался: «В эво-люции философской мысли итальянского Возрождения представля-ется возможным выделить три характерных этапа: гуманистический, или антропоцентрический, противопоставляющий схоластическому теоцентризму интерес к человеку в его отношениях с миром и Богом; неоплатонический, связанный с постановкой широко онтологических проблем; натурфилософский» (Горфункелъ А. Х. Основные этапы развития итальянской философии в эпоху Возрождения // Типологизация и периодизация культуры Возрождения. - М., 1978. - С. 54).

Эту периодизацию возможно принять, особенно с оговоркой ее автора о том, что она носит не столько «хронологический, сколько типологический характер» (Там же. — С. 55.), т. е. не предполагает ни жесткого хронологического подразделения, ни безусловного закрепления за каждым из установленных периодов единственного направления мысли: происходило изменение типа мышления, сказывавшееся сменой интеллектуальных приоритетов.

Вначале мысль с Бога сместилась на человека, сосредоточилась на нем (т. е. стала антропоцентрической), или в понятиях той эпохи: средневековое богословие — studia divina уступило место studia humanitatis. Основой этой деятельности было открытие, изучение, комментирование и издание античных текстов. Особенно привлекали античные ораторы и историки, их жанры отвечали собственным склонностям первых гуманистов.

Гражданский гуманизм — такой за ним закрепился термин, под-черкивающий желание гуманиста не только возрождать античность, но и сделать ее человеческий идеал частью современности. Какое-то время это казалось возможным... Во всяком случае Джаноццо Манетти не считает пустой тратой сил и времени обратить к правителям Фло-ренции речь, «в коей они побуждаются управлять справедливо»:

«Любите справедливость, судьи земли. Поскольку мы будем гово-рить об этой знаменитой и необходимой добродетели справедливости, которой держится небо и управляется ад, прежде всего нам следует знать, что есть справедливость сама по себе...» (Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения (XV век). — С. 138.). Объяснение следует со ссылками на философов, историков и Священное писание.

В конце концов Манетти отойдет от флорентийских дел, а позже будет вынужден и вовсе оставить город, после того как власть в нем с 1434 г. перешла к Медичи.

Это снова напоминает о пределах гуманизма. Если иногда гово-рят, что гражданский гуманизм был пространственно ограничен Флоренцией, то не оказался ли он там сильно ограничен во времени — республиканским периодом? Однако не нужно думать, что гуманисты, стоявшие у власти в период республики, могли легко осу-ществлять свою нравственную программу. А с другой стороны, блеск просвещенности становится сильным аргументом в политической борьбе. Во всяком случае, перечисляя, что позволило семейству Ме-дичи, поднявшемуся со вторых ролей в городе, вырвать власть из рук конкурентов, в числе других причин называют — покровительство искусствам, создавшее им репутацию.

«Героическую эпоху флорентийского гуманизма» (по выражению Э. Гарэна) открывают Колюччо Салютати (1331—1406) и его прославленный ученик Леонардо Бруни (1374—1444), известный также по прозвищу Аретино (от места его рождения — Ареццо). Про-грамма гуманистической жизни определена Бруни в одном из писем: «Во-первых, овладеть знанием словесности (litterae)... во-вторых, изучить все науки, которые рассматривают жизнь и нравы и поэтому называются гуманитарными (humanitatis studio), ибо совершенствуют и украшают человека. Твои познания в них должны быть обширными и разносторонними, дабы ты ничего не упустил из того, что может послужить к устроению, украшению и прославлению жизни».

Бруни исполняет это грандиозное предначертание трудами собст-венной жизни. Он «разносторонне одаренный гуманист, автор фило-софских трактатов, исторических трудов, комедий, новелл, канцон, биографий Данте и Петрарки, переводчик Платона, Аристотеля, Де-мосфена, Плутарха и других греческих авторов...».

И в отношении исторической жизни народа, и в отношении нравственной жизни отдельной личности гуманисты отстаивают принцип свободы воли, ограничиваемой законом, но не судьбой и не произволом тирана. Тема для них столь важна и принципиальна, что она вдохновляет как на рассуждения, так и на поэмы...

Если склонность к тирании — едва ли не самый тяжкий порок государственного деятеля, то самый распространенный нравственный порок, которым в особенности отмечено духовенство, — лицемерие. У гуманистов повторяется не только тема, но даже название произведений — «Против лицемеров» и у Бруни и у Поджо Брач-чолини. Ими движет согласная уверенность в том, что человек пре-красен, что его природа совершенна, а худший грех — отступление от этой природы, каковым и видится лицемерие. Это одна из причин, почему гуманисты так часто и так резко писали о лицемерии. Оно представлялось им у современного человека боязнью самого себя, желанием прикрыться маской, чаще всего показного благочестия, которое церковь научилась так богато костюмировать: ризой, рясой, клобуком.

Гуманисты, начавшие с изучения и восстановления в подлинном виде испорченных временем, переписчиками античных текстов, по-ложили этот филологический подход в основу всей своей деятель-ности: они стремятся к тому, чтобы текст культуры, текст человечес-кой жизни был лишен искажений, подчисток, подделок. Критика текста — универсальный гуманистический принцип, которым от-мечено как их нравственное, так и историческое мышление. Одно, впрочем, неотделимо от другого, поскольку везде один и тот же дея-тельный субъект — человек. В разнообразии своей деятельности являющий себя разносторонне развитой личностью — homo universalis. Более всего ценящий свободу и нравственное достоинство, этот человек, естественно, более всего ненавидит тиранию и лицемерие.

Они проводят его подобно героям Боккаччо, обсуждая, повест-вуя. Гуманистическое мышление не любит отвлеченностей. Оно ищет ясного выражения для любой мысли, наглядности для любого образа, стремясь делать скрытое явным, находить внешнее воплощение для внутренних качеств. Вот, к примеру, любимая и драгоценная мысль — о достоинстве человека, которое отстаивается как для человеческого духа, так и для тела. Если одно было бы признано низким, порочным, то и другое было бы подорвано в своем достоинстве. Прямота человеческой фигуры — исчерпывающий образ его внутреннего «благородства и превосходства», полагает Джаноц-цо Манетти. Его трактат «О достоинстве и превосходстве человека» (см. Материалы и документы) посвящен магистральному гуманистическому убеждению; это итог усилий нескольких поколений гуманистов, имеющий продолжение в, пожалуй, самом прославленном сочинении на эту тему — «Речи о достоинстве человека», сложенной Пико делла Мирандола в 1486 г. Прошло немногим более столетия со времени «Моей тайны» Петрарки. Однако какая разница во всем: в характере мысли, в тоне ее выражения, в общей уверенности, отсутствием которой так часто мучился Петрарка. Уверенность прежде всего в том, что человек прекрасен, что его природа совершенна, как духовная, так и физическая.

[Платоновская Академия]

Наиболее памятным проявлением гуманистического стремления воплотить идею единства стала деятельность графа Джованни Пико делла Мирандола (1463—1494). Осенью 1486 г. он пишет речь, кото-рой предполагает предварить составленные тогда же 900 философских тезисов. Эта речь стала самым прославленным и читаемым гуманистическим текстом. Свое название она получила несколько десятилетий спустя, уже после смерти автора — «Речь о достоинстве человека». С ней Пико предполагал выступить на публичном диспуте, намеченном им на начало 1487 г. и для участия в котором приглашал всех желающих спорить с ним по любому из 900 тезисов. Беднейшим оппонентам он обещал возместить все расходы на путешествие.

Диспут не состоялся. Отпечатанные тезисы были рассмотрены специальной комиссией, созданной по назначению папы Иннокентия VIII. Три из них были найдены еретическими, а еще десять со-мнительными. Пико выступил с «Защитой», и тогда папа запретил все тезисы.

Главная идея гуманиста — свести воедино наиболее глубокие и мудрые мысли человечества, показав их внутреннюю непротиво-речивость. Библейская, греческая, восточная мудрость представлены в тезисах, составленных на основе учения Моисея, Платона, Ари-стотеля, Пифагора, Аверроэса, Фомы Аквинского, Плотина, Порфирия, магических книг и Каббалы... Именно по подозрению в том, что учение Христа признается менее важным, чем магическая муд-рость, возникло обвинение в ереси, по которому впоследствии Пико арестовывался инквизицией.

В своей прославленной речи (полностью напечатанной лишь спустя два года после смерти Пико) он несколько более широко и свободно, чем у других гуманистов, толковал идею человеческого достоинства, не отводя человеку ни центрального, как это было принято, никакого другого строго закрепленного места во вселенной. Перед человеком открывался свободный выбор, зависимый, вероятно, от его способности избрать тот или иной нравственный путь и ему следовать. Цель человеческого пути — смерть, к которой он должен подготовить душу, ибо ей предстоит слиться в некоем духовном единстве с душами всех других людей. Философское усилие нравственного разума необходимо для того, чтобы утишить страсти: «Только после того как с помощью морали освободимся от чрезмерной страсти к наслаждениям и удалим обрезки ногтей, так сказать, острые выступы гнева и жало души, мы... только тогда предадимся созерцанию».

И в своей речи, и в своей жизни Пико довел до полноты идеал всесторонне развитого человека, homo universalis. Нередко в памяти потомков он предстает философом-язычником, для которого христи-анское учение в лучшем случае — одна из равноправных мудростей, созданных человечеством. Едва ли это так. Скорее это заблуждение, связанное с распространенной прежде оценкой всего гуманизма, уви-денного в оппозиции к христианству. Ничто не заставляет нас со-мневаться в искренности Пико, когда он говорил, что мечтает закончить свои дни монахом или когда он дружил в последние годы с суровым доминиканцем Савонаролой. Философский синтез он видел возможным на основе христианской веры, нравственные основания которой никогда не вызывали у него сомнения.

[Макиавелли]

Новое условие существования гуманистической мысли состоит в том, что желаемое и действительное безнадежно разошлись. Если хранить верность идеалу, то нужно забыть о деятельности, которая с ним несовместима. Если по-прежнему стремиться к деятельности, то что делать с нравственным идеалом достойной личности? Макиавелли как будто бы сохраняет основные принципы гуманистического представления о человеке, но напрягает их до предела возможного — до предела гуманизма и выходит за его пределы. Не в его силах сочетать деятельность с достоинством, т. е. удержать в прежнем единстве эти два равно необходимых условия существования ренессансной личности — homo universalis.

Вспомним, достоинство человека гуманисты обосновывали многими обстоятельствами: и его природой, и его местом в миро-здании, — но все сходилось в том, что человек свободен — желать и действовать. Свободна его воля, деятельна его жизнь, что и делает его богоравным, способным бросить вызов судьбе. Об этом сказано в знаменитой XXV главе «Государя» (см. Материалы и документы). И там же сказано о другом — о Времени, которое позволяет или препятствует достижению успеха, а именно успех есть мера доб-лести. Это понятие — virtu Макиавелли применительно к своему государю лишает прежнего гуманистического значения — нравст-венной добродетели и толкует в значении скорее античном, связан-ном с военной доблестью. Следующая, последняя XXVI глава — «Призыв овладеть Италией, освободить ее из рук варваров». Это и есть тот успех, которого Макиавелли страстно ожидает от современ-ного великого политика и которым соглашается измерить его доб-лесть. Впрочем, как сочетать с этим высоким словом те практические рекомендации, которые даны им раньше — в XV, XVII и XVIII главах, где он оправдывает политика, действующего по обстоятельствам, сохраняющего верность слову, являющего милосердие, но в душе всегда готового к тому, «чтобы переменить направление, если события примут другой оборот или в другую сторону задует ветер фортуны...»

В общем, цель оправдывает средства. Если цель достойна, то все средства для ее достижения хороши. К тому же к ним рекомендуется прибегать в пределах лишь необходимых и достаточных: «... жестокость жестокости рознь. Жестокость применена хорошо в тех случаях — если позволительно дурное называть хорошим, — когда ее проявляют сразу и по соображениям безопасности, не упорствуют в ней и по возможности обращают на благо подданных; и плохо применена в тех случаях, когда поначалу расправы совершаются редко, но со временем учащаются, а не становятся реже» (глава VIII).

Макиавелли был проницательным политиком. На основе своего опыта он впервые показал, по словам Ф. Бэкона, «как люди обычно поступают, а не то, как они должны поступать». Не Макиавелли ре-комендовал отделить политику от морали; он констатировал, что же-лающий достичь успеха в политике должен знать ее законы, а они отличны от моральных.

Замечено, что в частной переписке первого канцлера Флорен-тийской республики из числа гуманистов — Колюччо Салютати есть немало замечаний весьма циничных, наблюдений макиавеллистских. Но то — в частной переписке, не покидающей полумрака политических кулис. Макиавелли сделал тайное явным. Или, может быть, тайное и неприглядное в его время сделалось явным, обнаружив обратную сторону ренессансного титанизма, сначала провозгласившего человека Богом, т. е. отделившего мораль от веры, затем отделившего политику от морали и освободившего человека для дея-тельности, единственным оправданием которой остался успех или неуспех предприятия.

Во всяком случае это был конец гражданского гуманизма: гуманисты остались невостребованными в качестве политиков, а политикам гуманизм оказался ненужным препятствием на деле, хотя часто необходимым прикрытием на словах.

[Искусство достойной жизни]

Тема семьи с ее почитанием старших, с сохранением целостно-сти рода овевает гуманистический идеал не только патриархальным, но и несколько ностальгическим духом, который усиливается по мере наступления XVI столетия. Осуществление нравственного идеала либо утопически сдвигается в неопределенное будущее, либо возникает как воспоминание о недавнем прошлом, уходящем вместе с лучшими людьми.

О самом авторе [трактата «О придворном» Бальдассаре Кастильоне] говорили, что он писал, поглядывая в зеркало, поскольку, как мало кто в его время, приближался к представленному им идеалу (не потому ли и исключил себя из числа собеседников, чтобы отчетливее напоминать о себе своим отсутствием?). Однако более всего приближен к совершенству коллективный образ гуманистического придворного сообщества, реализующий себя в свободной беседе.

Речь Придворного должна быть таковой, чтобы в ней ясно осу-ществлял себя общий идеал — grazia, который не только в отношении речи состоит в умении делать все как бы без труда, без усилия, скрывая искусство, но ведя себя самым непринужденным образом. Граф подчеркивает, что среди умений Придворного должны быть и художественные таланты: музыка, танец, рисование.

Слово grazia у Кастильоне встречается гораздо чаще, чем преж-нее обозначение идеала достойной личности — virtu, предполагавшее совокупность нравственных качеств. Это и понятно, он говорит об идеале не Человека, а Придворного, светского человека, где определение выступает ограничителем. Придворный отнюдь не равнодушен к нравственному достоинству, но оно предполагается естественным следствием grazia, ее продолжением, внутренним со-держанием. А речь идет все-таки о качествах, без которых внутрен-ние достоинства поблекнут, не проявят себя, без которых любая классическая образованность предстанет неуклюжим педантизмом.

В отличие от авторов трактатов на тему «О достоинстве челове-ка», писатели XVI в. заинтересованы не столько человеческой при-родой, какова она есть, сколько возможностью воспитать ее, придать ей изящную огранку, или же, напротив, непосредственно жизненным ее проявлением. Значительнейшим событием итальянской и европейской прозы стала автобиография знаменитого скульптора и ювелира Бенвенуто Челлини (1500—1571).

Челлини пишет не для того, чтобы пожаловаться. Он рассказы-вает о том, что было и как было, с тем чтобы засвидетельствовать, что ни при каких обстоятельствах он не сплоховал, не отступил от virtu. Более всего он горд своими дарованиями, своей способностью учиться, овладеть любым мастерством и всех превзойти в нем. Но, не меняя тона, он повествует о том, как удачно он мстит убийце своего брата… Челлини не прощает причиненного ему зла или обиды, не остается неотмщенным. Даже если обида и не столь уж велика: хозяин в гостинице потребовал плату вперед, что Челлини счел оскорбительной наглостью и, покидая комнату, изрезал постельное белье, рискуя при этом жизнью.

Воспоминанию о пережитых опасностях не сопутствует ощущение страха, но гордости за то, что он выстоял. Иногда повествование воспаряет в духе Дюма, если не барона Мюнхгаузена, хотя Челлини, обещавший быть правдивым, вызывает доверие, заставляя лишь усмехнуться его детскому восторгу при рассказе о собственных подвигах, как, например, в 1527 г., когда во время испанского разграбления Рима он оказался вместе с папой Климентом, держащим оборону римской цитадели — Замка Святого Ангела.

Челлини во всем выглядит подлинно ренессансным virtuoso, художником до мозга костей, вдохновенно и мастерски отдающимся любому делу, но он же заставляет нас внести серьезные поправки в представление об этом человеческом типе, если мы составили себе представление о нем в память о богобоязненном, колеблющемся Петрарке. Здесь нечто совсем иное, исполненное куда более грубой силы, даже «бесовского неистовства»1, как признается сам Челлини. Среди его друзей — Пьетро Бембо; боготворимый им образец художника — Микеланджело. Сам он не гуманист, но человек эпохи гуманизма, сформированный ею, хотя далекий от ее нравственного идеала. Челлини свободно пишет сонет, свободно завершает первую книгу терцинами, в которых — рассказ о тюремном заключении, об испытаниях, пророческое видение во сне. Помимо жизнеописания, Челлини — автор созданных в последние годы жизни трактатов об искусстве. И в то же время все в его жизни — человеческое, слишком человеческое, способное восторжествовать над хаосом, но и вновь в него ввергнуться.

Челлини исполняет заказ [на бронзовую скульптуру Персея] не потому, что повиноваться воле князя — закон придворной жизни. Если он и таков, то Челлини ему менее всего следует, постоянно ссорясь с князьями, светскими и духовными. Он не придворный; он — художник, исполненный гордости, легко переходящей во вспыльчивое самомнение. Экспрессия и динамизм — черты его творческого и человеческого характера. Приемам их выражения в искусстве Челлини учится у позднего Микеланджело, для которого они стали плодом трагического переживания по поводу века, утратившего гармонию и надежду на ее осуществление. Иначе у Челлини: его маньеристский стиль исполнен восторга от ощущения того, что человек все еще находит в себе силы подняться над временем, отвечая судьбе ударом на удар, впадая в то состояние, которое один из последних философов Ренессанса назовет «героическим энтузиазмом». В этом образе на исходе эпохи Возрождения нашла свое финальное выражение идея богоравности человека, свободного и неистового в своем творческом устремлении.

[Натурфилософия]

Гуманизм с его стремлением к ясному видению, с его критическим подходом к любому тексту культуры дал новое понимание истории. Однако перспектива, открывшаяся этому новому взгляду, была малоутешительной, поскольку не оставляла места для деятельности достойного человека, на которого возлагали надежду гуманисты.

Чтобы продолжать надеяться, нужно было найти какую-то иную точку зрения, позволявшую взглянуть на человека в перспективе то ли более обширной, то ли более далекой, не ограничивая обзор кругом современной истории. Такая точка зрения уже существовала, предложенная истолкователями Платона. Они окрашивали земное бытие светом небесных идей, не отнимая у земного и человеческого его природной сущности. В XVI в. на этой основе развивается традиция натурфилософии, т. е. философии природы.

В свое время Платон сурово поступил с поэтами, заявив, что им нет места в идеальном государстве. Поэты простили Платона и с начала Возрождения вдохновлялись его идеями. Более того, поэтической по своей сути была и философия его современных продолжателей, исходивших из представления о мире, исполненном Любви и Красоты. Эти понятия определяли стилистику мысли, вдохновенную, даже восторженную, легко увлекающуюся самыми фантастическими идеями. Впрочем, не только фантастическими, но и научными. В XVI столетии научное знание не менее чем вымысел волнует воображение.

Союз науки и искусства зримо представляют живопись и скульп-тура Высокого Возрождения. От художника требовалось доскональ-ное знание анатомии. Нередко художник сам был ученым: универ-сальным, подобно Леонардо да Винчи (1452—1519); расширившим пределы своей профессии до градостроительства и фортификации, подобно Микеланджело Буонаротти (1474—1564). Он был знатоком физической природы человека, независимо от того, предпочитал ли подчеркнуть в физическом присутствие Божественной сущности, подобно Рафаэлю (1483—1520), или, подобно Тициану (1466/ 1467 или 1489/1490 — 1576), вдохновлялся чувственным. Рисунки Леонардо замечательно сохранили процесс проникновения в сам двигательный механизм, в мышечную динамику тела. В последующие века порой будет казаться, что Высокое Возрождение слишком пристально всматривалось в телесное, что за точностью мышечных движений пропала тонкость душевных, и тогда будут возникать направления в искусстве, подобные английским прерафаэлитам XIX в., в чьем самоназвании — призыв: вернуться к одухотворенному образу человека, каким он предстает в живописи до Рафаэля.

Однако в XVI столетии точное знание о строении тела человека (микрокосма) и о строении мироздания (макрокосма) не кажется препятствием к постижению духа, к свободной игре воображения. Напротив, научная мысль дает неожиданные подсказки, волнующе обнаруживает неизвестное. Коперник стал источником вдохновения для Джордано Бруно; Галилей — для Томмазо Кампанеллы. Эти два имени наиболее известны и трагически памятны в традиции ре-нессансной натурфилософии.

Ее источник — в платонизме, но при сохранении основных идей интерес все более смещается на исследование того, как идеальное осуществляет себя в бесконечном единстве природного. Вначале гуманисты были противниками изучения природы, считая его обла-стью схоластического знания. Затем они ищут способ ее изучения, противоположный логическим построениям перипатетиков — уни-верситетских аристотелианцев. Их умозрительному схематизму противопоставляют научный эксперимент и непосредственное созерцание природной красоты. С ними вступают в открытую полемику. В 1571 г. Франческо Патрици (1529—1597) начинает публиковать свой труд «Обсуждение перипатетики», где первое слово нарочито двусмысленно, поскольку в классической латыни «discutio» означает не «обсуждать», а «разбивать, разрушать». Патрици доказывает, что учение Аристотеля уводит от христианства, но его собственная «Новая философия вселенной» (1593) попадает в индекс запрещенных книг. Его представление о боге пантеистично: бог предстает растворенным в природе, одухотворяющим собой ее физическое пространство. Понимание пространства было самой оригинальной философской идеей Патрици. Он употреблял для обозначения его не аристотелевское слово topos, ограничивающее смысл, сводящее его к данному «месту», a spatium, каковое и стало позже философским термином для идеи пространственной бесконечности. Ее предстояло вообразить, ее предстояло исследовать.

Исследуя, философ идет путем ученого. Бернардино Телезио (1509—1588) основал первую академию в Неаполе, имевшую целью собственно опытное познание природы. Однако в натурфилософии Возрождения всегда трудно решить, где кончается научный экспе-римент, а где начинается сеанс магии. Научное знание еще недос-таточно, чтобы представить и объяснить существование целого, а именно целое, взятое в единстве всех частей и составляющих, одухотворенное присутствием в нем божества, составляет основу натурфилософии. Это убеждение носило название гилозоизма и официально было признано ересью.

Науку дополняют астрологией, магией, поэзией. Бруно и Кампанелла были поэтами, Патрици — известным теоретиком поэзии. Научные открытия нередко давали повод для магических или по-этических умозаключений. Так, Кампанелла был восхищен появив-шимся в 1600 г. трудом У. Гилберта о магните, но «в то время как для Гилберта опытные исследования свойств магнита были дока-зательством естественного характера всех явлений природы и управляющих ими законов, для Кампанеллы магнитные свойства представлялись интересными прежде всего как наиболее яркое под-тверждение, во-первых, учения схоластиков о «скрытых качествах» {«qualitates occultae»), а во-вторых, сильным доводом в пользу мнения натурфилософов об одушевленности природы и о сродстве различных ее познаваемых при помощи аналогии явлений» (Асмус В. Ф. Томмазо Кампанелла // Историко-философские этюды. — М, 1984. - С. 59.).

Великое подобие вещей при начале эпохи Возрождения стало источником метафорического стиля новой поэзии. При завершении эпохи эта идея приобретает силу непосредственно философского убеждения, которому ищут научных доказательств. На ней основывается один из самых известных утопических проектов Ре-нессанса — «Город солнца» (1602; изд. на латыни, 1623) Томмазо Кампанеллы (1568—1639).

Книгу пишет монах-доминиканец, отбывающий свой двадцати-семилетний срок в тюрьме, куда он попал за участие в одухотворен-ном патриотической идеей восстании против Испании в Калабрии, на юге Италии. Природная идея — в названии книги Кампанеллы о соляриях, жителях солнечного города. Их отношения тоже природ-ны — их равенство происходит от естественного чувства Любви, свя-зывающего мир и людей в нем. Природу необходимо познать и научиться использовать. Поэтому так велика в солнечном городе роль науки и так много в книге Кампанеллы научных прозрений: на земле — телеги, оснащенные парусами, двигающиеся благодаря ис-кусно устроенной колесной передаче; солярии умеют подниматься в воздух, а на море применять теорию приливов и отливов. Наука облегчает труд, который, будучи равным и не обременительным для всех, приносит радость и изобилие.

Мечта Кампанеллы приобретает научное обоснование. Так ему во всяком случае кажется. Его мечта принимает вид социально-философской утопии, а книга пишется как серьезное (если не сказать — тяжеловесное) ученое сочинение.

Иной стиль и темперамент у другого доминиканского монаха — Джордано Бруно (1548—1600). Точнее о нем говорить как о беглом монахе, самовольно покинувшем монастырь и расставшемся с рясой. После этого более пятнадцати лет (1576—1592) он странствует по Европе в качестве вольного философа, живущего чтением лекций и уроками по искусству памяти. Основополагающие понятия его учений стоят в названии некоторых его работ: «О причине, начале и едином» (1584), «О бесконечности, вселенной и мирах» (1584).

Никто так последовательно и решительно, как ноланец (Бруно любил подчеркивать свое происхождение из маленького города на юге Италии — Нола), в эпоху Возрождения не отождествлял бога с природой, не настаивал на идее единства, пронизывающего собой все части целого («всё во всем»), подтверждением которой для него служило учение Коперника о множественности миров. Бруно темпе-раментно и поэтично излагал свои воззрения, с готовностью вступая в полемику с теологами Тулузы, Оксфорда, Франкфурта. Защита новой философии стала для него нравственной позицией, выбор и суть которой он обосновал в трактате «О героическом энтузиазме» {«Degi"eroicifurori», 1585). Он принял для исполнения в собственной жизни дерзкую ренессансную идею богоравного человека.

В 1592 г. Бруно, вернувшегося в Италию, по доносу арестовала инквизиция. Из Венеции, где его вначале допрашивали, его пере-правляют в Рим. Всего заключение Бруно продолжалось восемь лет и закончилось казнью на костре. Он не признал свои мысли ложными, не отрекся от них. <…>

Кончался XVI век, положивший хронологический предел развитию гуманистической веры. Впрочем, хронология — это не даты, а события, наполняющие смыслом пустые цифры. В 1600 г. на костре в Риме догорел героический энтузиазм всемирной любви, о котором Бруно написал пятнадцатью годами ранее, подведя итог трехвековому течению гуманистической мысли в Италии. Бруно создал этот труд в наиболее спокойные и счастливые годы своей жизни, проведенные им в Англии. Едва ли не в год его смерти в Англии будет создано произведение самого горького прощания с гуманистической идеей — «Гамлет». Прежняя мысль о достойном человеке если и продолжает еще звучать, то чаще всего обращенная в прошлое: «Он был человек», — как напоминание о чем-то прекрасном, но не завоевавшем себе места в исторической реальности.

[ГУМАНИЗМ И РЕФОРМАЦИЯ]

Одним из поводов для возникшей к концу XX столетия насторо-женности в отношении к Возрождению и гуманизму послужил утопический характер этой эпохи. Действительно, эпоха началась с идеальной программы — с идеала гуманистической личности. Век XX выработал неприязненное отношение к утопиям, на собственном слишком горьком опыте убедившись в опасности поспешно воплощать мечты о совершенстве человека или общества. Но так ли, действительно, опасны утопии? «Конкретная утопия стоит на го-ризонте любой реальности...» — свидетельствует современный исследователь (Блох Э. Принцип надежды // Утопия и утопическое мышление. — М., 1991. -С. 78). Она необходима для полноты духовной жизни. Не поднимаясь над сущим, не загадывая мечту его преобразования к лучшему, любая цивилизация обрекает себя на существование при-ниженное, прибитое к земле. Однако утопия, об этом свидетельствует опыт XX в., прекрасна, лишь пока она витает манящей звездой на горизонте, а не когда сваливается на голову и требует незамедли-тельного устремления в светлое будущее. Нельзя жить без утопии, но невозможно жить по ее законам, беспощадно отсекая все, что им не соответствует.

Если гуманисты и были утопистами, то достаточно умеренными и осмотрительными. Гуманистическая утопия была принята к постепенному практическому исполнению — через образование, воспитание. Однако как только действительность оказывалась невосприимчивой к идеям, их предлагалось осуществлять с усилием и даже силой. Не об этом ли свидетельствует программа Н. Макиавелли, по поводу чьей теории политической деятельности также произносят слово «утопия»: «... Макиавелли вынужден был ограничиться тем, что практика ему предоставляла: практика политического авантюризма, практика мелких и крупных итальянских тиранов. И Макиавелли строит из этого материала, хотя не раз обличал его негодность; из яда, отравившего Италию, он пытается извлечь лекарство, способное вернуть ее к жизни. В каком-то отношении «Государь» — утопия, ибо Макиавелли приходится заглушать в себе сомнения в осуществимости своей программы...». (АндреевМ. Комментарии// Н. Макиавелли. Избр. соч. - М, 1982. — С. 477.)

Вероятно, Макиавелли приходилось «заглушать в себе» и со-мнения относительно соответствия его «утопии» идеалу гума-нистической личности, наделенной нравственным достоинством. . От этого идеала осталась только оболочка: Чезаре Борджиа, с которого писался «Государь», может считаться образцом homo universalis за свою способность быть деятельным, разумным, побеж-дающим при любых обстоятельствах, но с одним существенным ограничением — в жертву универсальности приносится человечность. Фактически homo universalis не состоялся; утопия в осуществлении обернулась антиутопией, своей противоположностью.

Обещанный и долгожданный золотой век гуманизма так и не на-ступил. Те, на кого Эразм возлагал надежды в качестве его покрови-телей, остались непримиримыми врагами. Европейский мир мало походил на идеальную часть утопии Мора. Сам Мор заплатил жизнью, попытавшись отстоять гуманистический принцип свободы воли не в философском трактате, а в реальном столкновении с одним из современных государей — Генрихом VIII, чье своеволие сделало его реформатором английской церкви (см. разд. Томас Мор). Эразм Роттердамский, потрясенный казнью друга, пережил его всего лишь на один год.

Европейский мир не мог осуществиться, ибо представлял собой утопию, лишь подновленную гуманистами и явившуюся частью мечты о всемирной империи, прошедшей от античности через все Средневековье и теперь вновь приведенной в действие. Никогда она не казалась столь близкой к своему осуществлению, как теперь, да уже как будто бы и осуществленной — Карлом V Габсбургом, импе-ратором Священной Римской империи (1519—1556), империи, в ко-торой «никогда не заходит солнце».

Помимо политической утопии — всемирной империи, Карл V во-площал еще одну — нравственную — утопию рыцарской чести. Карл Габсбург убежденно считал себя наследником Карла Великого и за-щитником католического мира (что не помешало ему учинить разгром Рима в 1527 г.). Он вырос и был воспитан в том духе, который царил при Бургундском дворе, еще хранившем память о его деде Карле Смелом (см. разд. Судьба рыцарской идеи).

Император презирал и ненавидел своих извечных соперников (они соперничали с момента избрания кандидатов на императорский трон): Франциска I и Генриха VIII — за их неумение держать слово, за коварство. В этом смысле император был анахронизмом среди политиков своей эпохи, преданный отжившей утопии и пытавшийся ей нравственно соответствовать. Свою жизнь он окончил отчаянием и отречением. Франциск и Генрих гораздо лучше вписывались в свое время, являя тип своевластного, не слишком тревожащего себя нравственными рассуждениями политика эпохи позднего Возрождения, той самой эпохи, для которой и с которой писал своего «Государя» Макиавелли.

Если видеть в Макиавелли одного из утопистов, то нужно при-знать, что его программа включала не только идеальную часть, но и подсказывала механизм для ее осуществления: реалистические сред-ства оправдывались благородной (ее можно назвать и утопической) целью. Сегодняшние преступления получали прощение ради зав-трашнего благополучия.

Но что в таком случае могла противопоставить утопиям и реаль-ности реформированная религия, оказавшаяся наиболее действенной программой, торжествующей именно в тот момент, когда другие терпели тяжелые неудачи?

[Начало Реформации: Лютер]

«Весь мир — театр», говорили в эпоху Возрождения и современ-ную политику рассматривали как спектакль. Этому способствовало и то, что события были драматическими, а каждый исторический персонаж — личностью. Два века Возрождения не прошли даром: новый человек явился на подмостки истории. Он был запоминающееся ярок, каждый со своим лицом, жестом и со своей идеей, которую воплощал и за которую порой был готов заплатить жизнью. Во всяком случае такими были главные герои того исторического спектакля. История свела их лицом к лицу.

В апреле 1521 г. в Вормсе католический мир во всем имперском, рыцарственном блеске противостоял маленькому человеку, подав-ленному его величием. Когда Лютеру объявили его прегрешения и огласили перечень его еретических убеждений, спросив — подтвер-ждает ли он их, он заколебался и попросил день на размышление. Назавтра он ответил со всей твердостью: «На том стою и не могу иначе». Здесь было предрешено крушение, каким окажется жизнь императора Карла, завершившаяся отчаянием и отречением. Жизнь Лютера стала торжеством идеи, взорвавшей единство средневековой Европы, опрокинувшей иерархию ее ценностей. Безвестный священник бросил вызов земному величию Рима и империи, противопоставив им крепость веры и нравственную убежденность. Конфликт ценностей был первоначально разыгран в сцене очной ставки исторических персонажей.

[Эразм Роттердамский: глава «ученой республики»]

На основе гуманизма, очищенного от языческого привкуса, и веры, свободной от формального схематизма и аскетичности, сложилась позиция Эразма, получившая название христианского гуманизма. Чтобы эта позиция стала реальностью, увлечение ан-тичной поэзией и философией стоицизма, пережитое Эразмом еще в Голландии, должно было существовать не параллельно его хри-стианской вере, а сплавиться с ней, придав ей отчетливо нравствен-ный, более личный и свободный оттенок.

Лютер примет этот стилистический вызов [Эразма] и будет раздражен самим тоном, интонацией, которая в своей скептической ук-лончивости покажется знаком неискренности ему, человеку, привыкшему пророчествовать и анафематствовать. К тому же Эразм верно рассчитал удар, обнаружив всю глубину расхождения новой веры и собственного христианского гуманизма. Реформаторы от-рицают то, что человек свободен сделать нравственный выбор и да-же спасти себя, ибо спасение дается не делами, а верой в полноту Божественной благодати и Божественного предопределения. Именно по этой линии пойдет разработка протестантской этики — от Лютера к Кальвину. Эразм знает их аргументы и отвечает на них, основываясь на тех же текстах Священного писания, но трактуя их совершенно иначе...

[Томас Мор: человек на все времена]

Знамением гуманизма служит меняющееся отношения к знанию, образованности, распространение которой во второй половине XV в. немыслимо без книгопечатания. В 50-х годах в Европе наступила гуттенбергова эра. В Англию она пришла немногим позже...

Третьей крупной фигурой этого круга был Джон Колет (1467— 1519), настоятель собора св. Павла в Лондоне, при котором он открыл гуманистическую школу. Он также получил образование во Флорентийской Академии и трактовал священные тексты в платоническом духе. О нем Эразм Роттердамский сказал: «Когда говорит Колет, мне кажется, я слышу Платона». В его трактовке христианского учения на первый план выдвигается исторический аспект — убежденность в человеческой подлинности искупления Христа и необходимости личного спасения для каждого. Желание установить истину в ее исторической первозданности, призыв очистить текст от искажений, а церковь от скверны объективно делают гуманистов предтечами Реформации, которой они не примут, жертвами которой они нередко будут, подобно Томасу Мору (1478—1535).

«Бывают странные сближения» (когда-то заметил Пушкин). Одним из таких сближений можно считать и то, что не успел Н. Макиавелли в Италии закончить своего «Государя», как почти тотчас же (спустя дни или недели) в Англии Т. Мор взялся за перо, как будто имея главной целью опровергнуть его понимание героя истории.

Не Макиавелли, но изменившаяся историческая ситуация вывер-нула наизнанку гуманистический образ совершенного человека — homo universalis. Макиавелли, не предлагая рецептов, лишь показал, каким должен быть исторический деятель, способный рассчитывать на успех. Главным условием было — отделить политику от морали, не сковывать себя какими-либо нравственными соображениями. Успех оправдает все.

Многие ужаснулись откровенности Макиавелли, но в конце концов за ним признали проницательность политической оценки и сочли, что именно он стоял у истоков современной исторической науки.

Так произошла еще одна очная ставка Реформации с не приняв-шим ее гуманизмом. В этом противостоянии эпоха сводила лицом к лицу своих главных героев: Лютер и император Карл V, Лютер и Эразм Роттердамский, теперь Томас Мор и Генрих VIII. Время под-тверждало: «Мир — театр», на сцене которого исполняется исто-рическая драма, все более склоняющаяся к жанру трагедии. Мор соз-дал по крайней мере два великих сюжета, послуживших английским драматургам на исходе Возрождения: один — в своей истории о Ричарде III, использованный Шекспиром; другой — историей своей жизни, по мотивам которой (при участии Шекспира в качестве одного из соавторов) будет написана пьеса и которая еще не раз послужит потомкам нравственным примером «человека на все времена».

История с Томасом Мором — едва ли не самый знаменитый и памятный эпизод отношений между гуманистом и Реформацией, а потому бросающий несколько ложный свет на эти отношения в целом. Ложный, если эти отношения начинают в нем рисоваться как безусловно враждебные. В действительности и, если воспользоваться понятием М. М. Бахтина, в большом Времени, логика которого подчиняет себе разнонаправленность отдельных случаев, они таковыми не были. Вот как, скажем, видит эти отношения для Британии крупнейший английский историк XX в. Дж. М. Тревельян: «Англия вступила в эпоху Реформации, идя по пути Возрождения; Шотландия вступила в эпоху Возрождения, идя по пути Реформации» (Trevelyan G. M. History of England. - L.; N. Y.; Toronto, 1943. - P. 331.).

Показательным для взаимного сближения и оппозиции гуманизма и Реформации было их отношение к языку. Для гуманистов язык культуры — латынь. Именно ее они очищают и выводят из состояния средневековой запущенности. Реформаторы оставляют латынь ради национальных языков, но с ними они поступают, усвоив уроки гуманистического опыта: очищают язык, преобразуют и делают мощным инструментом в деле создания новых культур.

Как это может показаться ни парадоксально, но и в том, как они устанавливают отношения сфер духовной и светской жизни, гуманисты и реформаторы гораздо более сходны, чем проти-воположны друг другу. Гуманисты с разной степенью смелости и решительности в пределах христианской культуры автономи-зировали область земного существования человека, с радостным энтузиазмом отстаивая идею достойной личности, имеющей право на счастье и наслаждение. Интонация протестантской мысли совершенно иная: отцы Реформации в пророческом тоне закрепощают человека и его волю Божественному началу. Все земное унижено, но в этой униженности выведено из сферы Божественной власти, секуляризовано, обособлено как рабочее место человека на время его земного бытия. Разная — до противоположности — логика и интонация мысли, но поразительно сходный результат ее исторического применения.

Реформаторы и гуманисты могли сходиться и расходиться, но дело, которому они себя посвятили, объективно уводило из Сред-невековья. В большом историческом Времени они — единомышлен-ники, ибо так или иначе заняты тем, что ревизовали старые истины, подвергали критическому анализу тексты и догмы. Везде, где Реформация свершилась, она происходила либо вслед Возрож-дению, либо прокладывая ему путь. А реальным историческим противником для обоих во второй половине XVI в. являет себя Контрреформация.

Материал из Википедии - свободной энциклопедии

Ренессансный гуманизм , классический гуманизм - европейское интеллектуальное движение, являющееся важным компонентом Ренессанса . Возникло во Флоренции в середине XIV века , существовало до середины XVI века ; с конца XV века перешло в Испанию, Германию, Францию, отчасти в Англию и другие страны.

Ренессансный гуманизм является первой стадией развития гуманизма , движением, в котором гуманизм впервые выступил как целостная система взглядов и широкое течение общественной мысли, вызвав подлинный переворот в культуре и мировоззрении людей того времени . Основной идеей ренессансных гуманистов было улучшение человеческой природы через изучение античной литературы .

Термин

Первоначальная латинская форма этого понятия - studia humanitatis . В таком виде оно было введено собственно ренессансными гуманистами, перетолковавшими Цицерона , который в своё время стремился подчеркнуть, что понятие «человечность» как важнейший результат культуры, выработанной в древнегреческих полисах, привилось и на римской почве.

Значение термина «гуманизм» в эпоху Возрождения (в отличие от сегодняшнего значения слова) было: «ревностное изучение всего, что составляет целостность человеческого духа», поскольку humanitas означало «полноту и разделённость природы человека» . Также это понятие противопоставлялось «схоластическому» изучению «божественного» (studia divina) . Такое понимание studia humanitatis впервые получило своё обоснование в качестве идейной программы нового умственного движения в сочинениях Петрарки .

Ренессансный «гуманизм» - это не защита прав человека, а исследования человека таким, каков он есть. Гуманизм, с точки зрения Петрарки и других философов, означал перенесение человека в центр мира, изучение человека в первую очередь. Термин «гуманизм» в этом плане является в чем-то синонимом слова «антропоцентризм » и противостоит термину «теоцентризм ». В противовес религиозной философии Западной Европы гуманистическая философия ставит своей задачей изучение человека со всеми его земными и неземными нуждами. Взамен онтологических вопросов на первый план выдвигаются вопросы этические" .

Слово «гуманист» появилось в конце XV века. Собственно термин «гуманизм » в сегодняшнем виде, как отметил Л. Баткин , впервые применил в 1808 году педагог Ф. Нитхаммер; после труда Г. Фогта « » (1859) в науке началось обсуждение исторического содержания и пределов данного понятия.

Сами гуманисты XV века называли себя обычно «ораторами», реже «риторами», тем самым подчеркивая своё отличие от университетских учёных, а также связь с древними традициями античных ораторов .

Концепция и деятельность

Сами гуманисты рассказывали о себе следующим образом: Леонардо Бруни определял studia humanitatis так - «познание тех вещей, которые относятся к жизни и нравам, и которые совершенствуют и украшают человека» . Салютати полагал, что в этом слове соединились «добродетель и учёность» (virtus atque doctrina) , причём «ученость» предполагала универсальность знаний на основе владения «словесностью» (litterae) , а «добродетель» включала душевную кроткость и благожелательность (benignitas) , означающая способность правильно себя вести. Эта добродетель, по мнению гуманистов, была неотторжима от классической образованности, и таким образом, оказывалась не врождённым качеством, а чем-то индивидуально достигнутым благодаря бдениям над классиками . В Ренессансе царила идея окультуривания, «возделывания» души путём изучения античных авторов, способность через гуманистические занятия осуществить и выявить все возможности, заложенные природой в индивидууме. Гуарино Веронезе писал: «нет ничего более пригодного и подобающего для приобретения добродетелей и благонравия, чем усердное чтение учёных античных писателей». Гуманисты верили, что через гуманистические занятия человек сможет реализовать все возможности, заложенные в индивидууме, культивировать свои «достоинства». Для Петрарки studia humanitatis были прежде всего средством самопознания.

Современные учёные уточняют толкования: Пауль Кристеллер понимает под ренессансным гуманизмом «профессиональную область» деятельности примерно между - гг., которая заключалась в занятиях и преподавании известного набора дисциплин (грамматика , риторика , поэзия, история и моральная философия, включая политическую философию) на основе классической греко-латинской образованности. Таким образом, как отмечает Баткин, подобные границы гуманизма не совпадают со средневековым квадривиумом , отличаются от традиционной номенклатуры свободных искусств и показывают серьёзный разрыв между гуманизмом и тогдашним университетским образованием (за рамками раннего гуманизма остаются юриспруденция , медицина , естествознание , логика , теология , философия в понимании натурфилософии) .

Э.Гарен толкует ренессансный гуманизм как новое миропонимание, которое привело к всестороннему изменению культуры и явилось важным этапом в истории и философии, и всего мышления в целом. Центром интересов гуманистов являлась «словесность» - филология и риторика , в центре философии было Слово, царил культ прекрасной и чистой классической речи. Слово отождествлялось с Знанием и Добродетелью, оно понималось как воплощение универсальной и божественной человеческой природы, как её гармонический этос и инструмент практической деятельности человека в кругу друзей, семьи и родной общины (идеал homo civilis) .

Гуманистическая «словесность» позволила выработать новое мировоззрение, которое было проникнуто критицизмом, светскостью, противопоставляло себя темам и методам средневековой схоластики и, вдобавок, дало возможность впервые возникнуть пониманию исторической дистанции по отношению к античности .

Образ жизни и идеалы гуманистов

Гуманистические занятия, как правило, оставались частным делом гуманистов, их увлечением, не являясь их профессией, хотя они и приносили репутацию, а вследствие неё и подарки от меценатов .
Ренессансные гуманисты представляли собой неформальную группу единомышленников, которых отличало внутреннее содержание, а не официальный род деятельности. Гуманистами становились представители совершенно разных слоев, состояний и профессий. Хотя некоторые из гуманистов были членами старых цехов и корпораций, то, что их объединяло, не имело к этому отношения: «местом их встреч служили загородная вилла, монастырская библиотека, книжная лавка, дворец государя или просто частный дом, где уютно разговаривать, перелистывать рукописи, разглядывать античные медали. В подражание древним они начали называть свои кружки академиями » . (См. например Платоновская академия в Кареджи). Баткин отмечает, что по-видимому, гуманисты были первые в европейской истории интеллигенты ; другие исследователи соглашаются, что «появление той категории лиц, которую впоследствии стали именовать гуманистами, в сущности, положило начало процессу возникновения в эту эпоху светской интеллигенции » . Объединяющим признаком для кружка гуманистов служила исключительно духовная общность, остававшаяся при этом слишком широкой и не связанной с материальными интересами; «грань между гуманизмом как умонастроением и как деятельностью условна». Верджерио указывает, что гуманизм - это не профессия, а призвание, и обличает людей, обратившихся к словесности ради денег и почестей, а не ради учености и добродетели.

Важной составляющей studia humanitatis в представлениях гуманистической среды был «досуг» (otium, ozio) , заполненный высокими занятиями, сладостный и отрадный, всегда противопоставляемый службе и различным деловым обязанностям (negotium, ufficio) . Свобода распоряжаться своим временем и собой - предварительное условие для того, чтобы стать гуманистом. Лоренцо Валла перечисляет пять важных условий, необходимых для учёных занятий:

1. «Общение с образованными людьми» (litteratorum consuetudo)
2. «Изобилие книг»
3. «Удобное место»
4. «Свободное время» (temporis otium)
5. «Душевный покой» (animi vacuitas) , особая «пустота, незаполненность, высвобожденность души», делающая её готовой к наполнению ученостью и мудростью.

Гуманисты возрождают философию эпикуреизма , пропагандирующую наслаждение - но в первую очередь духовное, а не чувственное (Козимо Раймонди , «Защита Эпикура» , к. 1420-х; Лоренцо Валла, диалог «О наслаждении (Об истинном и ложном благе)» , 1433). Типичная идея Возрождения - questa dolcezza del vivere («эта сладость жизни»).

При этом существовала концепция о тесной связи идеалов созерцательной жизни (vita contemplativa) и активной (vita activa), причём последняя должна была быть направлена на благо общества. Гуманисты-учёные ощущали себя педагогами (Пьер-Паоло Веджерио , Гуарино Веронезе , Витторино да Фельтре) и считали своей главной задачей воспитывать совершенного человека, который благодаря гуманитарному образованию может стать идеальным гражданином. Науки изучаются для того, чтобы сделать людей свободными. В к. XIV - нач. XV вв. Колуччо Салутати и Леонардо Бруни выдвинули новый, близкий флорентийцам, идеал гражданской жизни (vita civile) , в которой классическая образованность становилась неотделима от активной политической деятельности на благо республики - см. Гражданский гуманизм . Североитальянские гуманисты, жившие в монархиях, представление о совершенном гражданине более ассоциировали с идеалом совершенного государя, также они вырабатывают идеал послушного ему придворного.

Новый идеал человека

В этой среде возник новый идеал личности, порожденный светскими и классическими устремлениями гуманистического мировоззрения. В гуманистической литературе он получил своё развитие.

Главным принципом всей гуманистической этики Ренессанса было учение о высоком назначении человека, о его достоинстве - dignitas. Он гласил, что человек, наделённый разумом и бессмертной душой, обладающий добродетелью и безграничными творческими возможностями, свободный в своих поступках и помыслах, поставлен в центр мироздания самой природой. Это учение основывалось на воззрениях античной философии и также отчасти на средневековой теологической доктрине о том, что человек был сотворён по образу и подобию божьему. (По сути же оно было направлено против христианского аскетизма с его предопределённостью места человека в иерархии). Одним из античных источников этой идеи был диалог Цицерона «О законах».
Леон Баттиста Альберти пишет:

«Природа, то есть Бог, вложила в человека элемент небесный и божественный, несравненно более прекрасный и благородный, чем что-либо смертное. Она дала ему талант, способность к обучению, разум - свойства божественные, благодаря которым он может исследовать, различать и познавать, чего должно избегать и чему следовать для того, чтобы сохранить самого себя. К этим великим и бесценным дарам Бог вложил ещё в душу человека умеренность, сдержку против страстей и чрезмерных желаний, а также стыд, скромность и стремление заслужить похвалу. Кроме того, Бог внедрил в людей потребность в твёрдой взаимной связи, которая поддерживает общежитие, правосудие, справедливость, щедрость и любовь, а всем этим человек может заслужить у людей благодарность и похвалу, а у своего творца - благоволение и милосердие. Бог вложил ещё в грудь человека способность выдерживать всякий труд, всякое несчастье, всякий удар судьбы, преодолевать всяческие затруднения, побеждать скорбь, не бояться смерти. Он дал человеку крепость, стойкость, твёрдость, силу, презрение к ничтожным мелочам… Поэтому будь убеждён, что человек рождается не для того, чтобы влачить печальное существование в бездействии, но чтобы работать над великим и грандиозным делом. Этим он может, во-первых, угодить Богу и почтить его и, во-вторых, приобрести для самого себя наисовершеннейшие добродетели и полное счастье».

Рассуждения на эту тему были любимым предметом гуманистов (Петрарка; Альберти, трактат «О семье» , 1433-43, 41; Манетти , трактат «О достоинстве и превосходстве человека», 1451-52; Фичино ; Пико делла Мирандола, «Речь о достоинстве человека», 1486) .

Все их рассуждения были проникнуты одной главной идеей - преклонением перед разумом и его творческой мощью. Разум - это бесценный дар природы, который отличает человека от всего сущего, делает его богоподобным. Для гуманиста мудрость являлась высшим благом, доступным людям, и поэтому своей важнейшей задачей они считали пропаганду классической литературы. В мудрости и познании, верили они, человек обретает настоящее счастье - и в этом состояло его подлинное благородство.

В отличие от средневекового и феодального идеала личности (религиозного и сословного), новый идеал, гуманистический имел четко выраженную светскую и социальную ориентацию. Гуманисты, опираясь на древних, отвергают значение происхождения в оценке достоинства человека, которое теперь зависит от его индивидуальных качеств.

Добродетель

Общая черта мировоззрения ранних гуманистов, которая вытекала из свойственного им стремления максимально возродить идеи и дух античной культуры, сохраняя при этом и все главное содержание христианского вероучения, состояла в его паганизации , то есть насыщении античными, «языческими» морально-философскими идеями. Например, Энео Сильвио Пикколомини , один из гуманистов этой эпохи, писал, что «христианство - не что иное, как новое, более полное изложение учения о высшем благе древних» - и, что характерно, Пикколомини станет папой Пием II .

Любые рассуждения гуманистов подкреплялись примерами из античной истории. Они любили сравнивать современников с выдающимися «мужами древности» (uomini illustri ): флорентийцы предпочитали философов и политиков республиканского Рима, а феодальные круги - полководцев и цезарей. При этом обращение к античности не ощущалось как воскрешение мёртвого - гордое ощущение себя прямыми потомками и продолжателями традиций позволяло гуманистам оставаться самими собой: «полузабытые сокровища искусства и литературы древности выносят с ликованием на свет, как дорогую, долго бывшую утерянной собственность» .

Отношение к христианству

Гуманисты никогда не противопоставляли себя религии. При этом, противопоставляя себя схоластическому философствованию, они считали, что возрождают истинную Церковь и веру в Бога, не находя никакого противоречия в сочетании христианства с античной философией.

«Восхваляя разум человека, гуманисты видели в разумной человеческой природе образ Божий, то, чем Бог наделил человека, чтобы человек совершенствовал и улучшал свою земную жизнь. Как разумное существо, человек является творцом и именно в этом подобен Богу. Поэтому долг человека - участвовать в мире, а не уходить от него, улучшать мир, а не аскетически отстраненно взирать на него как на нечто ненужное для спасения. Человек и мир прекрасны, ибо созданы Богом, и задача человека - улучшать мир, делая его ещё более прекрасным, в этом человек является соработником Богу». Так, гуманисты полемизируют с написанным папой Иннокентием III сочинением «О презрении к миру, или О ничтожестве человеческой жизни» , где уничижается тело и восхваляется дух, и стремятся реабилитировать телесное начало в человеке (Джаноццо Манетти): Прекрасен весь мир, созданный богом для человека, но вершиной его творения является только человек, тело которого многократно превосходит все другие тела. Как удивительны, например, его руки, эти «живые орудия», способные ко всякой работе! Человек - это разумное, предусмотрительное и очень проницательное животное (…animal rationale, providum et saga…) , он отличается от последнего тем, что если каждое животное способно к какому-то одному занятию, то человек может заниматься любым из них. Духовно-телесный человек столь прекрасен, что он, будучи творением бога, вместе с тем служит основной моделью, по которой уже древние язычники, а за ними и христиане изображают своих богов, что способствует богопочитанию, особенно у более грубых и необразованных людей . Бог - творец всего сущего, человек же - творец великого и прекрасного царства культуры, материальной и духовной.
Одновременно, по отношении к клиру гуманисты испытывали более отрицательные эмоции: «ослабление связей гуманистов с церковью, поскольку многие из них жили на доходы, получаемые от их профессиональной деятельности (как и от знатных и богатых людей, не зависящих от церкви), усиливало их неприязнь по отношению к официальной учености, пропитанной церковно-схоластическим духом. У многих из них такая неприязнь перерастала в резко критическое отношение ко всей системе этой учености, к её теоретическим и философским основам, к авторитарности, вне и без которой эта ученость не могла существовать. Немаловажно также напомнить, что гуманистическое движение началось в Италии в эпоху упадка морально-политического авторитета папства, связанного с событиями его авиньонского пленения (1309-1375), нередкими расколами католической церкви, когда в противовес законным папам появлялись антипапы и когда на церковных соборах оспаривалось верховенство пап в жизни церкви (…) Возрождение этого [классического латинского] языка было формой критики господствовавшей церковно-схоластической учености и религиозной практики, оперировавших „испорченной“, маловыразительной латынью, далекой от древнеримских классических образов» . Появляются критические исследования истории католической церкви («О подложности Константинова дара »).

Гуманистическая теория искусства

Важным теоретиком и практиком, работавшим на эту тему, был Леон Баттиста Альберти. В основе ранней гуманистической эстетики лежала идея о способности искусства к подражанию, заимствованная из античности. «Подражание натуре» (imitatio, imitazione ) - не простое копирование, а творческий акт с сознательным отбором самого совершенного. Введена идея «искусство» (как ремесло) в сопряжение с дарованием, гением (индивидуальная интерпретация художником) - ars et ingenium , как формула эстетической оценки произведения искусства. В обиход входит понятие «сходство» (similitudo ) - как прямое подобие, необходимое для портрета .

Жанры творчества гуманистов

Эпистолы

• Ранний, т. н. этико-филологический или гражданский гуманизм (Италия), включает рамки от Салютати до Лоренцо Валла и Леона Батиста Альберти (кон. XIV-сер. XV вв.). Возник в связи с изучением и преподаванием риторики, грамматики, поэзии, истории и моральной философии на основе классической образованности в противовес темам и методам средневековой схоластики.
• С последней трети XV века в Италии гуманистические интересы чуть смещаются в иную сферу (теология , натурфилософия , естествознание). Это означало раскрепощение традиционных сфер культуры, но одновременно привело к утрате определённых особенностей и достижений раннего гуманизма, а также к более сложным взаимодействиям со средневековым наследием (флорентийский неоплатонизм Фичино , неоаристотелизм Помпонацци и проч.).
• За пределами Италии гуманизм переживает новый взлёт, вступив в тесную связь с конфликтами Реформации XVI века и переплетаясь с проблемами культурного самоопределения европейских наций (северный гуманизм : Эразм Роттердамский , Томас Мор , Иоганн Рейхлин).

Известные гуманисты

В Италии стоит отметить Петрарку (который считается первым гуманистом), Боккаччо , Лоренцо Валла , Пико делла Мирандола , Леонардо да Винчи , Рафаэля , Микеланджело , затем гуманизм распространяется и в других европейских странах одновременно с движением Реформации. Многие великие мыслители и художники того времени внесли свой вклад в развитие гуманизма - Монтень , Рабле (Франция), Шекспир , Бэкон (Англия), Л. Вивес, Сервантес (Испания), Гуттен , Дюрер (Германия), Эразм Роттердамский и другие.

Отрывок, характеризующий Ренессансный гуманизм

– Хороша, брат, да не про нас, – сказал ему Долохов.
– Я скажу сестре, чтобы она позвала ее обедать, – сказал Анатоль. – А?
– Ты подожди лучше, когда замуж выйдет…
– Ты знаешь, – сказал Анатоль, – j"adore les petites filles: [обожаю девочек:] – сейчас потеряется.
– Ты уж попался раз на petite fille [девочке], – сказал Долохов, знавший про женитьбу Анатоля. – Смотри!
– Ну уж два раза нельзя! А? – сказал Анатоль, добродушно смеясь.

Следующий после театра день Ростовы никуда не ездили и никто не приезжал к ним. Марья Дмитриевна о чем то, скрывая от Наташи, переговаривалась с ее отцом. Наташа догадывалась, что они говорили о старом князе и что то придумывали, и ее беспокоило и оскорбляло это. Она всякую минуту ждала князя Андрея, и два раза в этот день посылала дворника на Вздвиженку узнавать, не приехал ли он. Он не приезжал. Ей было теперь тяжеле, чем первые дни своего приезда. К нетерпению и грусти ее о нем присоединились неприятное воспоминание о свидании с княжной Марьей и с старым князем, и страх и беспокойство, которым она не знала причины. Ей всё казалось, что или он никогда не приедет, или что прежде, чем он приедет, с ней случится что нибудь. Она не могла, как прежде, спокойно и продолжительно, одна сама с собой думать о нем. Как только она начинала думать о нем, к воспоминанию о нем присоединялось воспоминание о старом князе, о княжне Марье и о последнем спектакле, и о Курагине. Ей опять представлялся вопрос, не виновата ли она, не нарушена ли уже ее верность князю Андрею, и опять она заставала себя до малейших подробностей воспоминающею каждое слово, каждый жест, каждый оттенок игры выражения на лице этого человека, умевшего возбудить в ней непонятное для нее и страшное чувство. На взгляд домашних, Наташа казалась оживленнее обыкновенного, но она далеко была не так спокойна и счастлива, как была прежде.
В воскресение утром Марья Дмитриевна пригласила своих гостей к обедни в свой приход Успенья на Могильцах.
– Я этих модных церквей не люблю, – говорила она, видимо гордясь своим свободомыслием. – Везде Бог один. Поп у нас прекрасный, служит прилично, так это благородно, и дьякон тоже. Разве от этого святость какая, что концерты на клиросе поют? Не люблю, одно баловство!
Марья Дмитриевна любила воскресные дни и умела праздновать их. Дом ее бывал весь вымыт и вычищен в субботу; люди и она не работали, все были празднично разряжены, и все бывали у обедни. К господскому обеду прибавлялись кушанья, и людям давалась водка и жареный гусь или поросенок. Но ни на чем во всем доме так не бывал заметен праздник, как на широком, строгом лице Марьи Дмитриевны, в этот день принимавшем неизменяемое выражение торжественности.
Когда напились кофе после обедни, в гостиной с снятыми чехлами, Марье Дмитриевне доложили, что карета готова, и она с строгим видом, одетая в парадную шаль, в которой она делала визиты, поднялась и объявила, что едет к князю Николаю Андреевичу Болконскому, чтобы объясниться с ним насчет Наташи.
После отъезда Марьи Дмитриевны, к Ростовым приехала модистка от мадам Шальме, и Наташа, затворив дверь в соседней с гостиной комнате, очень довольная развлечением, занялась примериваньем новых платьев. В то время как она, надев сметанный на живую нитку еще без рукавов лиф и загибая голову, гляделась в зеркало, как сидит спинка, она услыхала в гостиной оживленные звуки голоса отца и другого, женского голоса, который заставил ее покраснеть. Это был голос Элен. Не успела Наташа снять примериваемый лиф, как дверь отворилась и в комнату вошла графиня Безухая, сияющая добродушной и ласковой улыбкой, в темнолиловом, с высоким воротом, бархатном платье.
– Ah, ma delicieuse! [О, моя прелестная!] – сказала она красневшей Наташе. – Charmante! [Очаровательна!] Нет, это ни на что не похоже, мой милый граф, – сказала она вошедшему за ней Илье Андреичу. – Как жить в Москве и никуда не ездить? Нет, я от вас не отстану! Нынче вечером у меня m lle Georges декламирует и соберутся кое кто; и если вы не привезете своих красавиц, которые лучше m lle Georges, то я вас знать не хочу. Мужа нет, он уехал в Тверь, а то бы я его за вами прислала. Непременно приезжайте, непременно, в девятом часу. – Она кивнула головой знакомой модистке, почтительно присевшей ей, и села на кресло подле зеркала, живописно раскинув складки своего бархатного платья. Она не переставала добродушно и весело болтать, беспрестанно восхищаясь красотой Наташи. Она рассмотрела ее платья и похвалила их, похвалилась и своим новым платьем en gaz metallique, [из газа цвета металла,] которое она получила из Парижа и советовала Наташе сделать такое же.
– Впрочем, вам все идет, моя прелестная, – говорила она.
С лица Наташи не сходила улыбка удовольствия. Она чувствовала себя счастливой и расцветающей под похвалами этой милой графини Безуховой, казавшейся ей прежде такой неприступной и важной дамой, и бывшей теперь такой доброй с нею. Наташе стало весело и она чувствовала себя почти влюбленной в эту такую красивую и такую добродушную женщину. Элен с своей стороны искренно восхищалась Наташей и желала повеселить ее. Анатоль просил ее свести его с Наташей, и для этого она приехала к Ростовым. Мысль свести брата с Наташей забавляла ее.
Несмотря на то, что прежде у нее была досада на Наташу за то, что она в Петербурге отбила у нее Бориса, она теперь и не думала об этом, и всей душой, по своему, желала добра Наташе. Уезжая от Ростовых, она отозвала в сторону свою protegee.
– Вчера брат обедал у меня – мы помирали со смеху – ничего не ест и вздыхает по вас, моя прелесть. Il est fou, mais fou amoureux de vous, ma chere. [Он сходит с ума, но сходит с ума от любви к вам, моя милая.]
Наташа багрово покраснела услыхав эти слова.
– Как краснеет, как краснеет, ma delicieuse! [моя прелесть!] – проговорила Элен. – Непременно приезжайте. Si vous aimez quelqu"un, ma delicieuse, ce n"est pas une raison pour se cloitrer. Si meme vous etes promise, je suis sure que votre рromis aurait desire que vous alliez dans le monde en son absence plutot que de deperir d"ennui. [Из того, что вы любите кого нибудь, моя прелестная, никак не следует жить монашенкой. Даже если вы невеста, я уверена, что ваш жених предпочел бы, чтобы вы в его отсутствии выезжали в свет, чем погибали со скуки.]
«Стало быть она знает, что я невеста, стало быть и oни с мужем, с Пьером, с этим справедливым Пьером, думала Наташа, говорили и смеялись про это. Стало быть это ничего». И опять под влиянием Элен то, что прежде представлялось страшным, показалось простым и естественным. «И она такая grande dame, [важная барыня,] такая милая и так видно всей душой любит меня, думала Наташа. И отчего не веселиться?» думала Наташа, удивленными, широко раскрытыми глазами глядя на Элен.
К обеду вернулась Марья Дмитриевна, молчаливая и серьезная, очевидно понесшая поражение у старого князя. Она была еще слишком взволнована от происшедшего столкновения, чтобы быть в силах спокойно рассказать дело. На вопрос графа она отвечала, что всё хорошо и что она завтра расскажет. Узнав о посещении графини Безуховой и приглашении на вечер, Марья Дмитриевна сказала:
– С Безуховой водиться я не люблю и не посоветую; ну, да уж если обещала, поезжай, рассеешься, – прибавила она, обращаясь к Наташе.

Граф Илья Андреич повез своих девиц к графине Безуховой. На вечере было довольно много народу. Но всё общество было почти незнакомо Наташе. Граф Илья Андреич с неудовольствием заметил, что всё это общество состояло преимущественно из мужчин и дам, известных вольностью обращения. M lle Georges, окруженная молодежью, стояла в углу гостиной. Было несколько французов и между ними Метивье, бывший, со времени приезда Элен, домашним человеком у нее. Граф Илья Андреич решился не садиться за карты, не отходить от дочерей и уехать как только кончится представление Georges.
Анатоль очевидно у двери ожидал входа Ростовых. Он, тотчас же поздоровавшись с графом, подошел к Наташе и пошел за ней. Как только Наташа его увидала, тоже как и в театре, чувство тщеславного удовольствия, что она нравится ему и страха от отсутствия нравственных преград между ею и им, охватило ее. Элен радостно приняла Наташу и громко восхищалась ее красотой и туалетом. Вскоре после их приезда, m lle Georges вышла из комнаты, чтобы одеться. В гостиной стали расстанавливать стулья и усаживаться. Анатоль подвинул Наташе стул и хотел сесть подле, но граф, не спускавший глаз с Наташи, сел подле нее. Анатоль сел сзади.
M lle Georges с оголенными, с ямочками, толстыми руками, в красной шали, надетой на одно плечо, вышла в оставленное для нее пустое пространство между кресел и остановилась в ненатуральной позе. Послышался восторженный шопот. M lle Georges строго и мрачно оглянула публику и начала говорить по французски какие то стихи, где речь шла о ее преступной любви к своему сыну. Она местами возвышала голос, местами шептала, торжественно поднимая голову, местами останавливалась и хрипела, выкатывая глаза.
– Adorable, divin, delicieux! [Восхитительно, божественно, чудесно!] – слышалось со всех сторон. Наташа смотрела на толстую Georges, но ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что делалось перед ней; она только чувствовала себя опять вполне безвозвратно в том странном, безумном мире, столь далеком от прежнего, в том мире, в котором нельзя было знать, что хорошо, что дурно, что разумно и что безумно. Позади ее сидел Анатоль, и она, чувствуя его близость, испуганно ждала чего то.
После первого монолога всё общество встало и окружило m lle Georges, выражая ей свой восторг.
– Как она хороша! – сказала Наташа отцу, который вместе с другими встал и сквозь толпу подвигался к актрисе.
– Я не нахожу, глядя на вас, – сказал Анатоль, следуя за Наташей. Он сказал это в такое время, когда она одна могла его слышать. – Вы прелестны… с той минуты, как я увидал вас, я не переставал….
– Пойдем, пойдем, Наташа, – сказал граф, возвращаясь за дочерью. – Как хороша!
Наташа ничего не говоря подошла к отцу и вопросительно удивленными глазами смотрела на него.
После нескольких приемов декламации m lle Georges уехала и графиня Безухая попросила общество в залу.
Граф хотел уехать, но Элен умоляла не испортить ее импровизированный бал. Ростовы остались. Анатоль пригласил Наташу на вальс и во время вальса он, пожимая ее стан и руку, сказал ей, что она ravissante [обворожительна] и что он любит ее. Во время экосеза, который она опять танцовала с Курагиным, когда они остались одни, Анатоль ничего не говорил ей и только смотрел на нее. Наташа была в сомнении, не во сне ли она видела то, что он сказал ей во время вальса. В конце первой фигуры он опять пожал ей руку. Наташа подняла на него испуганные глаза, но такое самоуверенно нежное выражение было в его ласковом взгляде и улыбке, что она не могла глядя на него сказать того, что она имела сказать ему. Она опустила глаза.
– Не говорите мне таких вещей, я обручена и люблю другого, – проговорила она быстро… – Она взглянула на него. Анатоль не смутился и не огорчился тем, что она сказала.
– Не говорите мне про это. Что мне зa дело? – сказал он. – Я говорю, что безумно, безумно влюблен в вас. Разве я виноват, что вы восхитительны? Нам начинать.
Наташа, оживленная и тревожная, широко раскрытыми, испуганными глазами смотрела вокруг себя и казалась веселее чем обыкновенно. Она почти ничего не помнила из того, что было в этот вечер. Танцовали экосез и грос фатер, отец приглашал ее уехать, она просила остаться. Где бы она ни была, с кем бы ни говорила, она чувствовала на себе его взгляд. Потом она помнила, что попросила у отца позволения выйти в уборную оправить платье, что Элен вышла за ней, говорила ей смеясь о любви ее брата и что в маленькой диванной ей опять встретился Анатоль, что Элен куда то исчезла, они остались вдвоем и Анатоль, взяв ее за руку, нежным голосом сказал:
– Я не могу к вам ездить, но неужели я никогда не увижу вас? Я безумно люблю вас. Неужели никогда?… – и он, заслоняя ей дорогу, приближал свое лицо к ее лицу.
Блестящие, большие, мужские глаза его так близки были от ее глаз, что она не видела ничего кроме этих глаз.
– Натали?! – прошептал вопросительно его голос, и кто то больно сжимал ее руки.
– Натали?!
«Я ничего не понимаю, мне нечего говорить», сказал ее взгляд.
Горячие губы прижались к ее губам и в ту же минуту она почувствовала себя опять свободною, и в комнате послышался шум шагов и платья Элен. Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая, взглянула на него испуганно вопросительно и пошла к двери.
– Un mot, un seul, au nom de Dieu, [Одно слово, только одно, ради Бога,] – говорил Анатоль.
Она остановилась. Ей так нужно было, чтобы он сказал это слово, которое бы объяснило ей то, что случилось и на которое она бы ему ответила.
– Nathalie, un mot, un seul, – всё повторял он, видимо не зная, что сказать и повторял его до тех пор, пока к ним подошла Элен.
Элен вместе с Наташей опять вышла в гостиную. Не оставшись ужинать, Ростовы уехали.
Вернувшись домой, Наташа не спала всю ночь: ее мучил неразрешимый вопрос, кого она любила, Анатоля или князя Андрея. Князя Андрея она любила – она помнила ясно, как сильно она любила его. Но Анатоля она любила тоже, это было несомненно. «Иначе, разве бы всё это могло быть?» думала она. «Ежели я могла после этого, прощаясь с ним, улыбкой ответить на его улыбку, ежели я могла допустить до этого, то значит, что я с первой минуты полюбила его. Значит, он добр, благороден и прекрасен, и нельзя было не полюбить его. Что же мне делать, когда я люблю его и люблю другого?» говорила она себе, не находя ответов на эти страшные вопросы.

Пришло утро с его заботами и суетой. Все встали, задвигались, заговорили, опять пришли модистки, опять вышла Марья Дмитриевна и позвали к чаю. Наташа широко раскрытыми глазами, как будто она хотела перехватить всякий устремленный на нее взгляд, беспокойно оглядывалась на всех и старалась казаться такою же, какою она была всегда.
После завтрака Марья Дмитриевна (это было лучшее время ее), сев на свое кресло, подозвала к себе Наташу и старого графа.
– Ну с, друзья мои, теперь я всё дело обдумала и вот вам мой совет, – начала она. – Вчера, как вы знаете, была я у князя Николая; ну с и поговорила с ним…. Он кричать вздумал. Да меня не перекричишь! Я всё ему выпела!
– Да что же он? – спросил граф.
– Он то что? сумасброд… слышать не хочет; ну, да что говорить, и так мы бедную девочку измучили, – сказала Марья Дмитриевна. – А совет мой вам, чтобы дела покончить и ехать домой, в Отрадное… и там ждать…
– Ах, нет! – вскрикнула Наташа.
– Нет, ехать, – сказала Марья Дмитриевна. – И там ждать. – Если жених теперь сюда приедет – без ссоры не обойдется, а он тут один на один с стариком всё переговорит и потом к вам приедет.
Илья Андреич одобрил это предложение, тотчас поняв всю разумность его. Ежели старик смягчится, то тем лучше будет приехать к нему в Москву или Лысые Горы, уже после; если нет, то венчаться против его воли можно будет только в Отрадном.
– И истинная правда, – сказал он. – Я и жалею, что к нему ездил и ее возил, – сказал старый граф.
– Нет, чего ж жалеть? Бывши здесь, нельзя было не сделать почтения. Ну, а не хочет, его дело, – сказала Марья Дмитриевна, что то отыскивая в ридикюле. – Да и приданое готово, чего вам еще ждать; а что не готово, я вам перешлю. Хоть и жалко мне вас, а лучше с Богом поезжайте. – Найдя в ридикюле то, что она искала, она передала Наташе. Это было письмо от княжны Марьи. – Тебе пишет. Как мучается, бедняжка! Она боится, чтобы ты не подумала, что она тебя не любит.
– Да она и не любит меня, – сказала Наташа.
– Вздор, не говори, – крикнула Марья Дмитриевна.
– Никому не поверю; я знаю, что не любит, – смело сказала Наташа, взяв письмо, и в лице ее выразилась сухая и злобная решительность, заставившая Марью Дмитриевну пристальнее посмотреть на нее и нахмуриться.
– Ты, матушка, так не отвечай, – сказала она. – Что я говорю, то правда. Напиши ответ.
Наташа не отвечала и пошла в свою комнату читать письмо княжны Марьи.
Княжна Марья писала, что она была в отчаянии от происшедшего между ними недоразумения. Какие бы ни были чувства ее отца, писала княжна Марья, она просила Наташу верить, что она не могла не любить ее как ту, которую выбрал ее брат, для счастия которого она всем готова была пожертвовать.
«Впрочем, писала она, не думайте, чтобы отец мой был дурно расположен к вам. Он больной и старый человек, которого надо извинять; но он добр, великодушен и будет любить ту, которая сделает счастье его сына». Княжна Марья просила далее, чтобы Наташа назначила время, когда она может опять увидеться с ней.
Прочтя письмо, Наташа села к письменному столу, чтобы написать ответ: «Chere princesse», [Дорогая княжна,] быстро, механически написала она и остановилась. «Что ж дальше могла написать она после всего того, что было вчера? Да, да, всё это было, и теперь уж всё другое», думала она, сидя над начатым письмом. «Надо отказать ему? Неужели надо? Это ужасно!»… И чтоб не думать этих страшных мыслей, она пошла к Соне и с ней вместе стала разбирать узоры.
После обеда Наташа ушла в свою комнату, и опять взяла письмо княжны Марьи. – «Неужели всё уже кончено? подумала она. Неужели так скоро всё это случилось и уничтожило всё прежнее»! Она во всей прежней силе вспоминала свою любовь к князю Андрею и вместе с тем чувствовала, что любила Курагина. Она живо представляла себя женою князя Андрея, представляла себе столько раз повторенную ее воображением картину счастия с ним и вместе с тем, разгораясь от волнения, представляла себе все подробности своего вчерашнего свидания с Анатолем.
«Отчего же бы это не могло быть вместе? иногда, в совершенном затмении, думала она. Тогда только я бы была совсем счастлива, а теперь я должна выбрать и ни без одного из обоих я не могу быть счастлива. Одно, думала она, сказать то, что было князю Андрею или скрыть – одинаково невозможно. А с этим ничего не испорчено. Но неужели расстаться навсегда с этим счастьем любви князя Андрея, которым я жила так долго?»
– Барышня, – шопотом с таинственным видом сказала девушка, входя в комнату. – Мне один человек велел передать. Девушка подала письмо. – Только ради Христа, – говорила еще девушка, когда Наташа, не думая, механическим движением сломала печать и читала любовное письмо Анатоля, из которого она, не понимая ни слова, понимала только одно – что это письмо было от него, от того человека, которого она любит. «Да она любит, иначе разве могло бы случиться то, что случилось? Разве могло бы быть в ее руке любовное письмо от него?»
Трясущимися руками Наташа держала это страстное, любовное письмо, сочиненное для Анатоля Долоховым, и, читая его, находила в нем отголоски всего того, что ей казалось, она сама чувствовала.
«Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода», – начиналось письмо. Потом он писал, что знает про то, что родные ее не отдадут ее ему, Анатолю, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да, и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит всё. Он похитит и увезет ее на край света.
«Да, да, я люблю его!» думала Наташа, перечитывая в двадцатый раз письмо и отыскивая какой то особенный глубокий смысл в каждом его слове.
В этот вечер Марья Дмитриевна ехала к Архаровым и предложила барышням ехать с нею. Наташа под предлогом головной боли осталась дома.

Вернувшись поздно вечером, Соня вошла в комнату Наташи и, к удивлению своему, нашла ее не раздетою, спящею на диване. На столе подле нее лежало открытое письмо Анатоля. Соня взяла письмо и стала читать его.
Она читала и взглядывала на спящую Наташу, на лице ее отыскивая объяснения того, что она читала, и не находила его. Лицо было тихое, кроткое и счастливое. Схватившись за грудь, чтобы не задохнуться, Соня, бледная и дрожащая от страха и волнения, села на кресло и залилась слезами.
«Как я не видала ничего? Как могло это зайти так далеко? Неужели она разлюбила князя Андрея? И как могла она допустить до этого Курагина? Он обманщик и злодей, это ясно. Что будет с Nicolas, с милым, благородным Nicolas, когда он узнает про это? Так вот что значило ее взволнованное, решительное и неестественное лицо третьего дня, и вчера, и нынче, думала Соня; но не может быть, чтобы она любила его! Вероятно, не зная от кого, она распечатала это письмо. Вероятно, она оскорблена. Она не может этого сделать!»
Соня утерла слезы и подошла к Наташе, опять вглядываясь в ее лицо.
– Наташа! – сказала она чуть слышно.
Наташа проснулась и увидала Соню.
– А, вернулась?
И с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения, она обняла подругу, но заметив смущение на лице Сони, лицо Наташи выразило смущение и подозрительность.
– Соня, ты прочла письмо? – сказала она.
– Да, – тихо сказала Соня.
Наташа восторженно улыбнулась.
– Нет, Соня, я не могу больше! – сказала она. – Я не могу больше скрывать от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!… Соня, голубчик, он пишет… Соня…
Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.
– А Болконский? – сказала она.
– Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! – сказала Наташа. – Ты не знаешь, что такое любовь…
– Но, Наташа, неужели то всё кончено?
Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.
– Что ж, ты отказываешь князю Андрею? – сказала Соня.
– Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, – с мгновенной досадой сказала Наташа.
– Нет, я не могу этому верить, – повторила Соня. – Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
– Три дня, – сказала Наташа. – Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Ты этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут. – Наташа обняла и поцеловала ее.
– Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? – говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом.
– Но ты подумай, что ты делаешь, – говорила Соня, – я не могу этого так оставить. Эти тайные письма… Как ты могла его допустить до этого? – говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.
– Я тебе говорила, – отвечала Наташа, – что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю!
– Так я не допущу до этого, я расскажу, – с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня.
– Что ты, ради Бога… Ежели ты расскажешь, ты мой враг, – заговорила Наташа. – Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили…
Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу.
– Но что было между вами? – спросила она. – Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом?
Наташа не отвечала на ее вопрос.
– Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, – упрашивала Наташа. – Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла…
– Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.

Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.

Ренессансный гуманизм

1 Термин
2 Концепция и деятельность
3 Образ жизни и идеалы гуманистов
3. 1 Новый идеал человека
3. 1. 1 Добродетель

3. 2 Прочие тезисы

4 Навыки, знания и убеждения гуманистов
4. 1 Отношение к античности
4. 2 Отношение к христианству
4. 3 Гуманистическая теория искусства

5 Жанры творчества гуманистов

6. 1 Известные гуманисты

Список литературы

Введение

Ренессансный гуманизм, классический гуманизм - европейское интеллектуальное движение, являющееся важным компонентом Ренессанса. Возникло во Флоренции в середине XIV века, существовало до середины XVI века; с конца XV века перешло в Германию, Францию, отчасти в Англию и другие страны.

Ренессансный гуманизм является первой стадией развития гуманизма, движением, в котором гуманизм впервые выступил как целостная система взглядов и широкое течение общественной мысли, вызвав подлинный переворот в культуре и мировоззрении людей того времени. Основной идеей ренессансных гуманистов было улучшение человеческой природы через изучение античной литературы.

Фреска Рафаэля «Афинская школа» , где рядом с Пифагором и Аристотелем изображены Леонардо и Браманте.

Первоначальная латинская форма этого понятия - studia humanitatis . В таком виде оно было введено собственно ренессансными гуманистами, перетолковавшими Цицерона, который в свое время стремился подчеркнуть, что понятие «человечность» как важнейший результат культуры, выработанной в древнегреческих полисах, привилось и на римской почве.

Значение термина «гуманизм» в эпоху Возрождения (в отличие от сегодняшнего значения слова) было: «ревностное изучение всего, что составляет целостность человеческого духа», поскольку humanitas означало «полноту и разделённость природы человека». Также это понятие противопоставлялось «схоластическому» изучению «божественного» (studia divina) . Такое понимание studia humanitatis впервые получило свое обоснование в качестве идейной программы нового умственного движения в сочинениях Петрарки.

Ренессансный «гуманизм - это не защита прав человека, а исследования человека таким, каков он есть. Гуманизм, с точки зрения Петрарки и других философов, означал перенесение человека в центр мира, изучение человека в первую очередь. Термин „гуманизм“ в этом плане является в чем-то синонимом слова „антропоцентризм“ и противостоит термину „теоцентризм“. В противовес религиозной философии Западной Европы гуманистическая философия ставит своей задачей изучение человека со всеми его земными и не-земными нуждами. Взамен онтологических вопросов на первый план выдвигаются вопросы этические».

Слово «гуманист» появилось в конце XV века. Собственно термин «гуманизм» в сегодняшнем виде, по указанию Баткина, впервые применил в 1808 году педагог Ф. Нитхаммер; после труда Г. Фойгта «Возрождение классической древности и первый век гуманизма» (1859) в науке началось обсуждение исторического содержания и пределов данного понятия.

2. Концепция и деятельность

Сами гуманисты рассказывали о себе следующим образом: Леонардо Бруни определял studia humanitatis так - «познание тех вещей, которые относятся к жизни и нравам, и которые совершенствуют и украшают человека». Салютати полагал, что в этом слове соединились «добродетель и учёность» (virtus atque doctrina) (litterae) (benignitas) , означающая способность правильно себя вести. Эта добродетель, по мнению гуманистов, была неотторжима от классической образованности, и таким образом, оказывалась не врожденным качествам, а чем-то индивидуально достигнутым благодаря бдениям над классиками. В Ренессанс царила идея окультуривания, «возделывания» души путем изучения античных авторов, способность через гуманистические занятия осуществить и выявить все возможности, заложенные природой в индивидууме. Гуарино Веронезе писал: «нет ничего более пригодного и подобающего для приобретения добродетелей и благонравия, чем усердное чтение ученых античных писателей». Гуманисты верили, что через гуманистические занятия человек сможет реализовать все возможности, заложенные в индивидууме, культивировать свои «достоинства». Для Петрарки

известного набора дисциплин (грамматика, риторика, поэзия, история и моральная философия, включая политическую философию) на основе классической греко-латинской образованности. Таким образом, как отмечает Баткин, подобные границы гуманизма не совпадают со средневековым квадривиумом, отличаются от традиционной номенклатуры свободных искусств и показывают серьезный разрыв между гуманизмом и тогдашним университетским образованием (за рамками раннего гуманизма остаются юриспруденция, медицина, естествознание, логика, теология, философия в понимании натурфилософии).

Э. Гарен толкует ренессансный гуманизм как новое миропонимание, которое привело к всестороннему изменению культуры и явилось важным этапом в истории и философии, и всего мышления в целом. Центром интересов гуманистов являлась «словесность» - филология и риторика, в центре философии было Слово, царил культ прекрасной и чистой классической речи. Слово отождествлялось с Знанием и Добродетелью, оно понималось как воплощение универсальной и божественной человеческой природы, как её гармонический этос и инструмент практической деятельности человека в кругу друзей, семьи и родной общины (идеал .

Гуманистическая «словесность» позволила выработать новое мировоззрение, которое было проникнуто критицизмом, светскостью, противопоставляло себя темам и методам средневековой схоластики и, вдобавок, дало возможность впервые возникнуть пониманию исторической дистанции по отношению к античности.

3. Образ жизни и идеалы гуманистов

Гуманистические занятия, как правило, оставались частным делом гуманистов, их увлечением, не являясь их профессией, хотя они и приносили репутацию, а вследствие неё и подарки от меценатов.

Ренессансные гуманисты представляли собой неформальную группу единомышленников, которых отличало внутреннее содержание, а не официальный род деятельности. Гуманистами становились представители совершенно разных слоев, состояний и профессий. Хотя некоторые из гуманистов были членами старых цехов и корпораций, то, что их объединяло, не имело к этому отношения: «местом их встреч служили загородная вилла, монастырская библиотека, книжная лавка, дворец государя или просто частный дом, где уютно разговаривать, перелистывать рукописи, разглядывать античные медали. В подражание древним они начали называть свои кружки ». (См. например Платоновская академия в Кареджи). Баткин отмечает, что по-видимому, гуманисты были первые в европейской истории интеллигенты; другие исследователи соглашаются, что «появление той категории лиц, которую впоследствии стали именовать гуманистами, в сущности, положило начало процессу возникновения в эту эпоху светской интеллигенции ». Объединяющим признаком для кружка гуманистов служила исключительно духовная общность, остававшаяся при этом слишком широкой и эфемерной, недоступной для материального закреплением; «грань между гуманизмом как умонастроением и как деятельностью условна». Верджерио указывает, что гуманизм - это не профессия, а призвание, и обличает людей, обратившихся к словесности ради денег и почестей, а не ради учености и добродетели.

Важной составляющей studia humanitatis в представлениях гуманистической среды был «досуг» (negotium, ufficio) . Свобода распоряжаться своим временем и собой - предварительное условие для того, чтобы стать гуманистом. Лоренцо Валла перечисляет пять важных условий, необходимых для учёных занятий:

1. «Общение с образованными людьми»

2. «Изобилие книг»

4. (temporis otium)

(animi vacuitas) , особая «пустота, незаполненность, высвобожденность души», делающая её готовой к наполнению ученостью и мудростью.

Гуманисты возрождают философию эпикуреизма, пропагандирующую наслаждение - но в первую очередь духовное, а не чувственное (Козимо Раймонди, «Защита Эпикура» , к. 1420-х; Лоренцо Валла, диалог , 1433). Типичная идея Возрождения - questa dolcezza del vivere («эта сладость жизни»).

При этом существовала концепция о тесной связи идеалов созерцательной жизни (vita contemplativa) и активной (vita activa), воспитывать совершенного человека, который благодаря гуманитарному образованию может стать идеальным гражданином. Науки изучаются для того, чтобы сделать людей свободными. В к. XIV - нач. XV вв. Колуччо Салутати и Леонардо Бруни выдвинули новый, близкий флорентийцам, идеал гражданской жизни (vita civile) , в которой классическая образованность становилась неотделима от активной политической деятельности на благо республики - см. Гражданский гуманизм. Североитальянские гуманисты, жившие в монархиях, представление о совершенном гражданине более ассоциировали с идеалом совершенного государя, также они вырабатывают идеал послушного ему придворного.

Новый идеал человека

В этой среде возник новый идеал личности, порожденный светскими и классическими устремлениями гуманистического мировоззрения. В гуманистической литературе он получил свое развитие.

Главным принципом всей гуманистической этики Ренессанса было учение о высоком назначении человека, о его достоинстве - Он гласил, что человек, наделенный разумом и бессмертной душой, обладающий добродетелью и безграничными творческими возможностями, свободный в своих поступках и помыслах, поставлен в центр мироздания самой природой. Это учение основывалось на воззрениях античной философии и также отчасти на средневековой теологической доктрине о том, что человек был сотворен по образу и подобию божьему. (По сути же оно было направлено против христианского аскетизма с его предопределенностью места человека в иерархии). Одним из античных источников этой идеи был диалог Цицерона

Леон Баттиста Альберти пишет:

божественные, благодаря которым он может исследовать, различать и познавать, чего должно избегать и чему следовать для того, чтобы сохранить самого себя. К этим великим и бесценным дарам Бог вложил еще в душу человека умеренность, сдержку против страстей и чрезмерных желаний, а также стыд, скромность и стремление заслужить похвалу. Кроме того, Бог внедрил в людей потребность в твердой взаимной связи, которая поддерживает общежитие, правосудие, справедливость, щедрость и любовь, а всем этим человек может заслужить у людей благодарность и похвалу, а у своего творца - благоволение и милосердие. Бог вложил еще в грудь человека способность выдерживать всякий труд, всякое несчастье, всякий удар судьбы, преодолевать всяческие затруднения, побеждать скорбь, не бояться смерти. Он дал человеку крепость, стойкость, твердость, силу, презрение к ничтожным мелочам... Поэтому будь убежден, что человек рождается не для того, чтобы влачить печальное существование в бездействии, но чтобы работать над великим и грандиозным делом. Этим он может, во-первых, угодить Богу и почтить его и, во-вторых, приобрести для самого себя наисовершеннейшие добродетели и полное счастье».

Рассуждения на эту тему были любимым предметом гуманистов (Петрарка; Альберти, трактат «О семье» «О достоинстве и превосходстве человека», 1451-52; Фичино; Пико делла Мирандола, «Речь о достоинстве человека», 1486).

Для гуманиста мудрость являлась высшим благом, доступным людям, и поэтому своей важнейшей задачей они считали пропаганду классической литературы. В мудрости и познании, верили они, человек обретает настоящее счастье - и в этом состояло его подлинное благородство.

В отличие от средневекового и феодального идеала личности (религиозного и сословного), новый идеал, гуманистический имел четко выраженную светскую и социальную ориентацию. Гуманисты, опираясь на древних, отвергают значение происхождения в оценке достоинства человека, которое теперь зависит от его индивидуальных качеств.

Добродетель

Добродетель (итал. virtú, лат. virtus ) была главной определяющей категорией гуманистического идеала личности. Обладающий ею человек звался Но это понятие, традиционно переводимое на русский как «добродетель, доблесть», было еще шире: оно охватывало целый круг нравственных норм и представлений, вдобавок, на протяжении XV века приобретая новые оттенки. В отличие от христианства, для которого добродетели были теологическими (вера, надежда, милосердие), гуманисты исходили из положений античной этики (стоики, Аристотель, Цицерон).

Аристотеля вводит мысль, повторяемую затем Цицероном, о разделении добродетелей на два рода:

· нравственные (мужество, щедрость, великодушие, справедливость, дружественность)

· умственные (мудрость, благоразумие, способность к науке и искусству)

К Аристотелю же восходит понимание добродетели как разумного самоограничения страстей и потребностей, как гармонии человеческого бытия. А Цицерон сформулировал мысль о том, что добродетель - врожденное свойство человека, совершенствуемое им в своих жизненных делах, ибо она «не что иное, как природа достигшая совершенства и доведенная до своей высшей степени».

Для всех гуманистов 1-й пол. XV века virtú являлась универсальной категорией, которая определяла важнейшие свойства человеческой личности, характер и образ жизни. Первоначально идеал отличался сильными чертами религиозно-нравственного стоицизма, но затем он был смягчен идеями о нераздельности души и тела, потребностей духовных и земных, жизни созерцательной и активной. Для ранних гуманистов совершенный человек - образуется через приобщение к studia humanitatis.

Именно разум направляет человека к истинной добродетели и мудрости. Первая обязанность человека - развитие разума путем неутомимого познания и полезной деятельности.

На вопрос Альфонса Арагонского, в чем состоит истинное назначение человека, Манетти кратко ответил - «действовать и мыслить» (agere et intelligere ).

Другие признаки virtú , помимо разума - благоразумие, умеренность, мужество, стойкость, терпение, гуманность, щедрость, великодушие, скромность, стыдливость, сострадание. Кроме того, идеальный человек - не только мудрый и счастливый, но и деятельный. Альберти пишет:

своими мыслями, чуждый всякого беспокойства. (...) Истинное счастье - это спокойствие и безмятежность радостной души, свободной и довольной самой собой.

Образ человека - индивидуального воплощения доблестной и добродетельной личности, воплотится в идеале совершенного человека (uomo universale). Человек будет ощущать себя «мерой всех вещей» и обладать горделивым сознанием своего превосходства над миром, высокой гармонии своего физического и духовного бытия.

Прочие тезисы

Из других понятий, важных для мировоззрения гуманистов, следует отметить:

· представление о соотношении свободной воли с понятием фортуны. В отличие от фатума, выражающего власть над человеком неких внеземных сил, фортуна означает социальную необходимость, давление обстоятельств. «И вот по отношению к фортуне, сколь бы ни была она повелительной во множестве случаев, с наибольшей силой и проявляет себя свобода человеческой воли. Если перед лицом фатума свобода человеческой воли остается сверхприродной тайной бога, то по отношению к фортуне она в принципе в руках самого человека. Отсюда дружное провозглашение свободы человеческой воли всеми гуманистами рассматриваемой эпохи, начиная с Данте». Девизом человека Возрождения было - Virtú vince fortuna

· провозглашение принципиальной доброты человеческой природы и, что еще более важно, принципиального равенства всех людей , независимо от их рождения, от их принадлежности к тому или иному сословию.

· подчеркивание органической необходимости общества, социальности для гармоничного развития и существования человеческой личности.

4. Навыки, знания и убеждения гуманистов

Гуманисты не являлись узкими специалистами, а были специалистами по культуре «Они - носители нового благородства (nobilitas) , отождествляемого с личной доблестью и знанием». Основным инструментом гуманиста была филология. Безупречное знание латыни и греческого, в особенности искусное владение классической латынью было необходимым требованием к репутации гуманиста, крайне желательно было владение устной латинской речью. Также требовался чёткий почерк и неимоверная память. В своих студиях гуманисты интересовались следующими предметами - грамматика, риторика, этика, история и поэзия и т. п. Гуманисты отказываются от средневековых художественных форм, воскрешая новые - стихи, эпистолярный жанр, художественная литература, философские трактаты (в противовес схоластическому псевдознанию, собиравшемуся в различных энциклопедиях типа Summa ).

стиль стал необходимостью политики. В первые десятилетия XV века восторг перед гуманистической ученостью станет привычной чертой общественного быта.

4. 1. Отношение к античности

, на которой говорили в церкви и в университетах. Побочным следствием этого тезиса стало открытие многих ранее утерянных классических текстов, поиски в монастырских библиотеках латинских и греческих рукописей, экспедиции за древними книгами.

наступившим после античной культуры. По мнению гуманистов, именно в подражании античной культуре, в возрождении античного миропонимания состоит задача истинных философов. Для этого они переводят с древнегреческого на латынь и современные языки практически все древнегреческие произведения; и все, что мы сейчас знаем о Древней Греции, за немногими исключениями, было открыто именно в эпоху Возрождения. Эти работы не просто переводятся, а комментируются, причем комментарии пишутся не с богословской точки зрения, а являются текстологическими, филологическими, так что возникают многие науки, в частности - филология в ее нашем, современном понимании. Это комментирование было свободным от какого-либо догматического представления, и открытость, свобода также характеризовали гуманистов».

Общая черта мировоззрения ранних гуманистов, которая вытекала из свойственного им стремления максимально возродить идеи и дух античной культуры, сохраняя (при этом и все главное содержание христианского вероучения), состояла в его паганизации «христианство - не что иное, как новое, более полное изложение учения о высшем благе древних» - и, что характерно, Пикколомини станет папой Пием II.

Любые рассуждения гуманистов подкреплялись примерами из античной истории. Они любили сравнивать современников с выдающимися «мужами древности» ( ): флорентийцы предпочитали философов и политиков республиканского Рима, а феодальные круги - полководцев и цезарей. При этом обращение к античности не ощущалось как воскрешением мертвого - гордое самоощущение себя прямыми потомками и продолжателями традиций позволяло гуманистам оставаться самими собой: «полузабытые сокровища искусства и литературы древности выносят с ликованием на свет, как дорогую, долго бывшую утерянной собственность».

4. 2. Отношение к христианству

Гуманисты никогда не противопоставляли себя религии. При этом, противопоставляя себя схоластическому философствованию, они считали, что возрождают истинную Церковь и веру в Бога, не находя никакого противоречия в сочетании христианства с античной философией.

«Восхваляя разум человека, гуманисты видели в разумной человеческой природе образ Божий, то, чем Бог наделил человека, чтобы человек совершенствовал и улучшал свою земную жизнь. Как разумное существо, человек является творцом и именно в этом подобен Богу. Поэтому долг человека - участвовать в мире, а не уходить от него, улучшать мир, а не аскетически отстраненно взирать на него как на нечто ненужное для спасения. Человек и мир прекрасны, ибо созданы Богом, и задача человека - улучшать мир, делая его еще более прекрасным, в этом человек является соработником Богу». Так, гуманисты полемизируют с написанным папой Иннокентием III сочинением «О презрении к миру, или О ничтожестве человеческой жизни» , где уничижается тело и восхваляется дух, и стремятся реабилитировать телесное начало в человеке (Джаноццо Манетти): Прекрасен весь мир, созданный богом для человека, но вершиной его творения является только человек, тело которого многократно превосходит все другие тела. Как удивительны, например, его руки, эти «живые орудия», способные ко всякой работе! Человек - это , он отличается от последнего тем, что если каждое животное способно к какому-то одному занятию, то человек может заниматься любым из них. Духовно-телесный человек столь прекрасен, что он, будучи творением бога, вместе с тем служит основной моделью, по которой уже древние язычники, а за ними и христиане изображают своих богов, что способствует богопочитанию, особенно у более грубых и необразованных людей. Бог - творец всего сущего, человек же - творец великого и прекрасного царства культуры, материальной и духовной.

Одновременно, по отношении к клиру гуманисты испытывали более отрицательные эмоции: «ослабление связей гуманистов с церковью, поскольку многие из них жили на доходы, получаемые от их профессиональной деятельности (как и от знатных и богатых людей, не зависящих от церкви), усиливало их неприязнь по отношению к официальной учености, пропитанной церковно-схоластическим духом. У многих из них такая неприязнь перерастала в резко критическое отношение ко всей системе этой учености, к ее теоретическим и философским основам, к авторитарности, вне и без которой эта ученость не могла существовать. Немаловажно также напомнить, что гуманистическое движение началось в Италии в эпоху упадка морально-политического авторитета папства, связанного с событиями его авиньонского пленения (1309-1375), нередкими расколами католической церкви, когда в противовес законным папам появлялись антипапы и когда на церковных соборах оспаривалось верховенство пап в жизни церкви (…) Возрождение этого [классического латинского] языка было формой критики господствовавшей церковно-схоластической учености и религиозной практики, оперировавших „испорченной“, маловыразительной латынью, далекой от древнеримских классических образов». Появляются критические исследования истории католической церкви («О подложности Константинова дара»).

4. 3. Гуманистическая теория искусства

Важным теоретиком и практиком, работавшим на эту тему, был Леон Баттиста Альберти. В основе ранней гуманистической эстетики лежала идея о способности искусства к подражанию, заимствованная из античности. «Подражание натуре» (imitatio, imitazione ) - не простое копировани, а творческий акт с сознательным отбором самого совершенного. Введена идея «искусство» (как ремесло) в сопряжение с дарованием, гением (индивидуальная интерпретация художником) - , как формула эстетической оценки произведения искусства. В обиход входит понятие «сходство» ( ) - как прямое подобие, необходимое для портрета.

5. Жанры творчества гуманистов

5. 1. Эпистолы

в словесности по Цицеронову образцу. Эпистола зачастую посылалась не только адресату, но и его друзьям, которые, в свою очередь, снимали с неё копии, так что в итоге послание расходилось во многих экземплярах. По сути, это было не «письмо», как это понятие толкуют в наши дни, а сочинение особого литературного жанра, в чем-то предвосхищавшее журналистику. Со времен Петрарки письма гуманистов с самого начала предназначались именно для опубликования.

Слогу этих писем была свойственна торжественность и публичность. Как отмечают исследователи, возможно «ни один другой вид источников так выразительно не показывает искусственность, придуманность, стилизованность жизни и общения гуманистов как их эпистолы». Характерны поджанры эпистол:

· hortatoriae - «воодушевленное обращение»

Авторы, накопив достаточное количество эпистол, составляли из них сборники, которые включали в прижизненные собрания сочинений. Так поступил, например, Петрарка, с которого все взяли пример. Петрарка перерабатывал и редактировал свои «Письма к близким» адресованы давно скончавшимся Цицерону или Сенеке, что позволяло автору высказать свою позицию по различным поводам.

6. Периоды ренессансного гуманизма

Исторической почвой сложения гуманизма (как и всего Возрождения в целом) стали расцвет городов, экономические и социальные сдвиги, зарождение нового человека и потребность в его сознательном самоутверждении и воспитании.

Принято разделять на:

· Ранний, т. н. этико-филологический или гражданский гуманизм (Италия), включает рамки от Салютати до Лоренцо Валла и Леона Батиста Альберти (кон. XIV-сер. XV вв.). Возник в связи с изучением и преподаванием риторики, грамматики, поэзии, истории и моральной философии на основе классической образованности в противовес темам и методам средневековой схоластики.

· С последней трети XV века в Италии гуманистические интересы чуть смещаются в иную сферу (теология, натурфилософия, естествознание). Это означало раскрепощение традиционных сфер культуры, но одновременно привело к утрате определенных особенностей и достижений раннего гуманизма, а также к более сложным взаимодействиям со средневековым наследием (флорентийский неоплатонизм Фичино, неоаристотелизм Помпонацци и проч.).

· За пределами Италии гуманизм переживает новый взлёт, вступив в тесную связь с конфликтами Реформации XVI века и переплетаясь с проблемами культурного самоопределения европейских наций (северный гуманизм : Эразм Роттердамский, Томас Мор, Иоганн Рейхлин).

6. 1. Известные гуманисты

В Италии стоит отметить Петрарку (который считается первым гуманистом), Боккаччо, Лоренцо Валла, Пико делла Мирандола, Леонардо да Винчи, Рафаэля, Микеланджело, затем гуманизм распространяется и в других европейских странах одновременно с движением Реформации. Многие великие мыслители и художники того времени внесли свой вклад в развитие гуманизма - Монтень, Рабле (Франция), Шекспир, Бэкон (Англия), Л. Вивес, Сервантес (Испания), Гуттен, Дюрер (Германия), Эразм Роттердамский и другие.

Литература

· Баткин Л. М.. Итальянские гуманисты: стиль жизни и стиль мышления. М.: Наука, 1978. Изд. на ит. яз. 1990.

· Баткин Л. М. Итальянское возрождение: Проблемы и люди. М.: Изд-во РГГУ, 1995.

· Брагина Л. М. Итальянский гуманизм эпохи Возрождения. Идеалы и практика культуры. М., 2002

· Горфункель А. Х. Гуманизм и натурфилософия итальянского Возрождения, М., 1977

· Корелин М. С. Ранний итальянский гуманизм и его историография, т. 1-4, СПб, 1914

· Кудрявцев О. Ф. Ренессансный гуманизм и «Утопия». М., 1991

· Ревякина Н. В. Гуманистическое воспитание в Италии XIV-XV вв. Иваново, 1993

Список литературы:

1. Гуманизм (В. Ж. Келле; Л. М. Баткин) // Философский энциклопедический словарь. М., 1983

2. Баткин Л. М. Итальянское возрождение: Проблемы и люди. 1995, с. 48

3. В. П. Лега. Лекции по истории западной философии

4. Гращенков В. Н. Портрет в итальянской живописи Раннего Возрождения. М., 1996. Т. 1. С. 70

5. Баткин цитирует по кн. Marsel R. Marsile Ficin. Paris, 1958, p. 114

6. Баткин. Указ. соч. - С. 52.

7. Баткин. Указ. соч. - 61-2.

8. В. В. Соколов. Философия эпохи Возрождения

9. Баткин. Указ. соч. - С. 72

10. Гращенков. Указ. соч. С. 72.

11. Гращенков. Указ. соч. С. 74.

12. Баткин. Указ. соч. - С. 67.

13. Баткин. Указ. соч. - С. 75-77.

14. Баткин. Указ. соч. - С. 105

15. Г. Янитчек. Предисловие к изданию Альберти, 1877

16. Гращенков. Указ. соч. С. 85.

17. Петрарка. Письмо к потомкам

Термин «гуманизм» происходит от латинского «humanitas» (человечность), употреблявшегося еще в I в. до н.э. известным римским оратором Цицероном

(106-43 до н. э.). Для него humanitas - это воспитание и образование человека, способствующее его возвышению.

Принцип гуманизма предполагал отношение к человеку как к высшей ценности, уважение достоинства каждой личности, ее права на жизнь, свободное развитие, реализацию своих способностей и стремления к счастью.

Гуманизм предполагает признание всех основополагающих прав человека, утверждает благо личности как высший критерий оценки любой общественной деятельности.

Как направление в культуре, гуманизм возник в XIV веке в Италии и распространился в Западной Европе с XV века. Возрождение, или Ренессанс (от фр. renaitre - возрождаться) стало одной из самых ярких эпох в развитии европейской культуры, охватывающей почти три столетия с середины XIV в. до первых десятилетий XVII в. Это была эпоха крупных перемен в истории народов

Европы. В условиях высокого уровня городской цивилизации начался процесс зарождения капиталистических отношений и кризис феодализма, происходило складывание наций и создание крупных национальных государств, появилась новая форма политического строя - абсолютная монархия, формировались новые общественные группы - буржуазия и наемный рабочий люд. Менялся и духовный мир человека. Человек эпохи Возрождения был охвачен жаждой самоутверждения, великих свершений, активно включался в общественную жизнь, заново открывал для себя мир природы, стремился к глубокому ее постижению, восхищался ее красотой. Для культуры Возрождения характерно светское восприятие и осмысление мира, утверждение ценности земного бытия, величия разума и творческих способностей человека, достоинства личности. Идейной основой культуры Возрождения стал гуманизм.

Гуманисты выступили против диктатуры католической церкви в духовной жизни общества. Они критиковали метод схоластической науки, основанный на формальной логике (диалектике), отвергали ее догматизм и веру в авторитеты, расчищая тем самым путь для свободного развития научной мысли.

Вначале он проявился в форме защиты светских ценностей против притеснений со стороны аскетичной средневековой церкви. В некоторых итальянских университетах вернулись к полузабытому и отвергнутому в средневековье античному культурному и научному наследию. В совершенствовании духовной природы человека основная роль отводилась комплексу дисциплин, состоящему из грамматики, риторики, поэзии, истории, этики. Именно эти дисциплины стали теоретической базой ренессансной культуры и получили название «studia humanitatis» (гуманитарные дисциплины). Латинское понятие «humanitas» тогда означало стремление к развитию человеческого достоинства вопреки длительному принижению значения всего, что связано с человеческой жизнью.

Идеал видели в гармонии между просвещенностью и активностью.

Гуманисты призывали к изучению античной культуры, которую церковь отрицала как языческую, воспринимая из нее лишь то, что не противоречило христианской доктрине. Восстановление античного наследия не было для них самоцелью, а служило основанием для решения актуальных проблем современности, для построения новой культуры. Зарождение ренессансной литературы во второй половине XIV в. связано с именами Франческо Петрарки и

Джованни Боккаччо. Они утверждали гуманистические идеи достоинства личности, связывая его не с родовитостью, а с доблестными деяниями человека, его свободой и правом на наслаждение радостями земной жизни.

Родоначальником гуманизма единодушно считается поэт и философ Франческа

Петрарка (1304-1374). Петрарка был первым великим гуманистом, поэтом и гражданином, который сумел прозреть цельность предвозрожденческих течений мысли и объединить их в поэтическом синтезе, ставшей программой грядущих европейских поколений. Своим творчеством он сумел привить этим грядущим разноплеменным поколениям Западной и Восточной Европы сознание - пусть не всегда четкое - некоего духовного и культурного единства, благотворность которого сказывается и в современный наш век.

В его творчестве - начало многих путей, которыми шло развитие ренессансной культуры в Италии. В трактате «О невежестве собственном и многих других» он решительно отвергает присущую Средневековью схоластическую ученость, по отношению к которой демонстративно провозглашает свое якобы невежество, ибо считает такую ученость совершенно бесполезной для человека его времени.

В упомянутом трактате проявляется принципиально новый подход к оценке античного наследия. По убеждению Петрарки, прийти к новому расцвету литературы, искусства, науки позволит не слепое подражание мыслям замечательных предшественников, а стремление подняться до высот античной культуры и в то же время переосмыслить и в чем-то превзойти ее. Эта линия, намеченная Петраркой, стала ведущей в отношении гуманизма к античному наследию.

Первый гуманист считал, что содержанием подлинной философии должны стать науки о человеке, и во всем его творчестве звучит призыв переориентировать философию на этот достойный объект познания.

Своими рассуждениями Петрарка заложил основу формирования личностного самосознания эпохи Возрождения. В разные эпохи личность осознает себя по-разному. Средневековый человек воспринимался тем ценнее как личность, чем более его поведение соответствовало нормам, принятым в корпорации. Он утверждал себя через максимально деятельное включение в социальную группу, в корпорацию, в богоустановленный порядок - такова общественная доблесть, требовавшаяся от индивида. Человек эпохи Возрождения постепенно отказывается от универсальных средневековых понятий, обращаясь к конкретному, индивидуальному.

Гуманисты вырабатывают новый подход к пониманию человека, в котором огромную роль играет понятие деятельности. Ценность человеческой личности для них определяется не происхождением или социальной принадлежностью, а личными заслугами и плодотворностью ее деятельности.

Ярким воплощением этого подхода может служить, например, разносторонняя деятельность известного гуманиста Леона Баттисты Альберты (1404-1472). Он был архитектором, живописцем, автором трактатов об искусстве, сформулировал принципы живописной композиции - равновесия и симметрии цвета, жестов и поз персонажей. По мнению Альберта, человек способен одержать верх над превратностями судьбы лишь собственной активностью. «Легко побеждает тот, кто не желает быть побежденным. Терпит иго судьбы тот, кто привык подчиняться».

Однако было бы неправильным идеализировать гуманизм, не замечать его индивидуалистических тенденций. Подлинным гимном индивидуализму можно считать творчество Лоренцо Валлы (1407-1457). В главном своем философском сочинении «О наслаждении» неотъемлемым свойством человека Валла провозглашает стремление к наслаждению. Мерилом же нравственности у него выступает личное благо. «Я не могу в достаточной степени понять, почему кто- то хочет умереть за родину. Ты умираешь, так как не желаешь, чтобы погибла родина, словно с твоей гибелью не погибнет и она». Подобная мировоззренческая позиция выглядит как асоциальная.

Гуманистическая мысль второй половины XV в. обогатилась новыми идеями, важнейшей из которых стала идея достоинства личности, указывающая на особые свойства человека по сравнению с другими существами и особое его положение в мире. Джованни Пико делла Мирандола (1463-1494) в своей яркой «Речи о достоинстве человека» помещает его в центр мира:

«Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определенного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанности ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению».

Утверждается, что Бог (вопреки церковной догме) не создал человека по своему образу и подобию, но предоставил ему возможность творить самого себя. Кульминацией гуманистического антропоцентризма становится мысль Пико о том, что достоинство человека заключено в его свободе: он может стать тем, кем пожелает.

Прославляя мощь человека и его величие, восхищаясь его удивительными творениями, мыслители эпохи Возрождения неизбежно приходили к сближению человека с Богом.

«Человек укрощает ветры и побеждает моря, знает счет времени... Кроме того, он с помощью светильника ночь превращает в день. Наконец, божественность человека раскрывает нам магия. Она руками человека творит чудеса - как те, которые может сотворить природа, так и те, которые может сотворить только бог».

В подобных рассуждениях Джанноццо Манетти (1396-1472), Марсилио Фичино

(1433-1499), Томмазо Кампанеллы (1568-1639), Пико (1463-1494) и др. проявилась важнейшая характеристика гуманистического антропоцентризма - тенденция к обожествлению человека.

Однако гуманисты не были ни еретиками, ни атеистами. Наоборот, в подавляющем большинстве они оставались верующими. Но если христианское мировоззрение утверждало, что на первом месте должен стоять Бог, а затем - человек, то гуманисты выдвигали на первый план человека, а затем говорили о Боге.

Присутствие Бога в философии даже самых радикально настроенных мыслителей Возрождения предполагало вместе с тем критическое отношение к церкви как социальному институту. Гуманистическое мировоззрение, таким образом, включает и антиклерикальные (от лат. anti - против, clericalis - церковный) взгляды, т. е. воззрения, направленные против притязаний церкви и духовенства на господство в обществе.

В сочинениях Лоренцо Валлы, Леонардо Бруни (1374-1444), Поджо

Браччолини (1380-1459), Эразма Роттердамского (1469-1536) и др. содержатся выступления против светской власти римских пап, разоблачения пороков служителей церкви и нравственной развращенности монашества. Однако это не помешало многим гуманистам стать служителями церкви, а двое из них -

Томмазо Парентучелли и Энеа Сильвио Пикколомини - даже были возведены в XV в. на папский престол.

Надо сказать, что до середины XVI в. преследования гуманистов со стороны католической церкви - явление крайне редкое. Поборники новой светской культуры не боялись костров инквизиции и слыли добрыми христианами. И только Реформация - (от лат.reformatio - преобразование) движение за обновление веры, обратившееся против папства - заставила церковь перейти в наступление.

Отношения Реформации и Ренессанса противоречивы. С одной стороны, гуманистов Возрождения и представителей Реформации роднила глубокая неприязнь к схоластике, жажда религиозного обновления, идея возврата к истокам (в одном случае - к античным, в другом - к евангельским). С другой стороны, Реформация - это протест против ренессансного возвеличивания человека.

В полной мере эта противоречивость проявляется при сопоставлении взглядов родоначальника Реформации Мартина Лютера и голландского гуманиста

Эразма Роттердамского . Мысли Эразма часто перекликаются с рассуждениями

Лютера: это и саркастический взгляд на привилегии католических иерархов, и язвительные замечания по поводу образа мыслей римских богословов. Но они разошлись в отношении к свободе воли. Лютер отстаивал мысль о том, что перед лицом Бога у человека нет ни воли, ни достоинства. Только если человек осознает, что он не может быть творцом своей судьбы, он может спастись. А единственным и достаточным условием спасения является вера. Для Эразма же человеческая свобода значила не меньше, чем Бог.

Священное Писание для него - это призыв, обращенный Богом к человеку, и последний волен откликнуться на него или нет.

Так или иначе, эпоха Возрождения, сменившая средневековье, «надстроила» христианскую этику и способствовала дальнейшему развитию гуманизма.

Основоположники гуманизма(Ренессанс)

Зарождение ренессансной литературы во второй половине XIV в. связано с именами Франческо Петрарки и Джованни Боккаччо. Они утверждали гуманистические идеи достоинства личности, связывая его не с родовитостью, а с доблестными деяниями человека, его свободой и правом на наслаждение радостями земной жизни.

Родоначальником гуманизма единодушно считается поэт и философ Франческа Петрарка (1304-1374). Петрарка был первым великим гуманистом, поэтом и гражданином, который сумел прозреть цельность предвозрожденческих течений мысли и объединить их в поэтическом синтезе, ставшей программой грядущих европейских поколений. Своим творчеством он сумел привить этим грядущим разноплеменным поколениям Западной и Восточной Европы сознание - пусть не всегда четкое - некоего духовного и культурного единства, благотворность которого сказывается и в современный наш век.

В его творчестве - начало многих путей, которыми шло развитие ренессансной культуры в Италии. В трактате “О невежестве собственном и многих других” он решительно отвергает присущую Средневековью схоластическую ученость, по отношению к которой демонстративно провозглашает свое якобы невежество, ибо считает такую ученость совершенно бесполезной дня человека его времени.

В упомянутом трактате проявляется принципиально новый подход к оценке античного наследия. По убеждению Петрарки, прийти к новому расцвету литературы, искусства, науки позволит не слепое подражание мыслям замечательных предшественников, а стремление подняться до высот античной культуры и в то же время переосмыслить и в чем-то превзойти ее. Эта линия, намеченная Петраркой, стала ведущей в отношении гуманизма к античному наследию.

Первый гуманист считал, что содержанием подлинной философии должны стать науки о человеке, и во всем его творчестве звучит призыв переориентировать философию на этот достойный объект познания.

Своими рассуждениями Петрарка заложил основу формирования личностного самосознания эпохи Возрождения. В разные эпохи личность осознает себя по-разному. Средневековый человек воспринимался тем ценнее как личность, чем более его поведение соответствовало нормам, принятым в корпорации. Он утверждал себя через максимально деятельное включение в социальную группу, в корпорацию, в богоустановленный порядок - такова общественная доблесть, требовавшаяся от индивида. Человек эпохи Возрождения постепенно отказывается от универсальных средневековых понятий, обращаясь к конкретному, индивидуальному.

Гуманисты вырабатывают новый подход к пониманию человека, в котором огромную роль играет понятие деятельности. Ценность человеческой личности для них определяется не происхождением или социальной принадлежностью, а личными заслугами и плодотворностью ее деятельности.

Ярким воплощением этого подхода может служить, например, разносторонняя деятельность известного гуманиста Леона Баттисты Альберты (1404-1472). Он был архитектором, живописцем, автором трактатов об искусстве, сформулировал принципы живописной композиции - равновесия и симметрии цвета, жестов и поз персонажей. По мнению Альберта, человек способен одержать верх над превратностями судьбы лишь собственной активностью. “Легко побеждает тот, кто не желает быть побежденным. Терпит иго судьбы тот, кто привык подчиняться”.

Однако было бы неправильным идеализировать гуманизм, не замечать его индивидуалистических тенденций. Подлинным гимном индивидуализму можно считать творчество Лоренцо Валлы (1407-1457). В главном своем философском сочинении “О наслаждении” неотъемлемым свойством человека Валла провозглашает стремление к наслаждению. Мерилом же нравственности у него выступает личное благо. “Я не могу в достаточной степени понять, почему кто-то хочет умереть за родину. Ты умираешь, так как не желаешь, чтобы погибла родина, словно с твоей гибелью не погибнет и она”. Подобная мировоззренческая позиция выглядит как асоциальная.

Гуманистическая мысль второй половины XV в. обогатилась новыми идеями, важнейшей из которых стала идея достоинства личности, указывающая на особые свойства человека по сравнению с другими существами и особое его положение в мире. Джованни Пико делла Мирандола (1463-1494) в своей яркой “Речи о достоинстве человека” помещает его в центр мира:

“Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определенного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанности ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению”.

Утверждается, что Бог (вопреки церковной догме) не создал человека по своему образу и подобию, но предоставил ему возможность творить самого себя. Кульминацией гуманистического антропоцентризма становится мысль Пико о том, что достоинство человека заключено в его свободе: он может стать тем, кем пожелает.

Прославляя мощь человека и его величие, восхищаясь его удивительными творениями, мыслители эпохи Возрождения неизбежно приходили к сближению человека с Богом.

“Человек укрощает ветры и побеждает моря, знает счет времени... Кроме того, он с помощью светильника ночь превращает в день. Наконец, божественность человека раскрывает нам магия. Она руками человека творит чудеса - как те, которые может сотворить природа, так и те, которые может сотворить только бог”.

В подобных рассуждениях Джанноццо Манетти (1396-1472), Марсилио Фичино (1433-1499), Томмазо Кампанеллы (1568-1639), Пико (1463-1494) и др. проявилась важнейшая характеристика гуманистического антропоцентризма - тенденция к обожествлению человека.

Однако гуманисты не были ни еретиками, ни атеистами. Наоборот, в подавляющем большинстве они оставались верующими. Но если христианское мировоззрение утверждало, что на первом месте должен стоять Бог, а затем - человек, то гуманисты выдвигали на первый план человека, а затем говорили о Боге.

Присутствие Бога в философии даже самых радикально настроенных мыслителей Возрождения предполагало вместе с тем критическое отношение к церкви как социальному институту. Гуманистическое мировоззрение, таким образом, включает и антиклерикальные (от лат. anti - против, clericalis - церковный) взгляды, т. е. воззрения, направленные против притязаний церкви и духовенства на господство в обществе.

В сочинениях Лоренцо Валлы, Леонардо Бруни (1374-1444), Поджо Браччолини (1380-1459), Эразма Роттердамского (1469-1536) и др. содержатся выступления против светской власти римских пап, разоблачения пороков служителей церкви и нравственной развращенности монашества. Однако это не помешало многим гуманистам стать служителями церкви, а двое из них - Томмазо Парентучелли и Энеа Сильвио Пикколомини - даже были возведены в XV в. на папский престол.

Зарождение реформации

Надо сказать, что до середины XVI в. преследования гуманистов со стороны католической церкви - явление крайне редкое. Поборники новой светской культуры не боялись костров инквизиции и слыли добрыми христианами. И только Реформация - (от лат.reformatio - преобразование) движение за обновление веры, обратившееся против папства - заставила церковь перейти в наступление.

Отношения Реформации и Ренессанса противоречивы. С одной стороны, гуманистов Возрождения и представителей Реформации роднила глубокая неприязнь к схоластике, жажда религиозного обновления, идея возврата к истокам (в одном случае - к античным, в другом - к евангельским). С другой стороны, Реформация - это протест против ренессансного возвеличивания человека.

В полной мере эта противоречивость проявляется при сопоставлении взглядов родоначальника Реформации Мартина Лютера и голландского гуманиста Эразма Роттердамского. Мысли Эразма часто перекликаются с рассуждениями Лютера: это и саркастический взгляд на привилегии католических иерархов, и язвительные замечания по поводу образа мыслей римских богословов. Но они разошлись в отношении к свободе воли. Лютер отстаивал мысль о том, что перед лицом Бога у человека нет ни воли, ни достоинства. Только если человек осознает, что он не может быть творцом своей судьбы, он может спастись. А единственным и достаточным условием спасения является вера. Для Эразма же человеческая свобода значила не меньше, чем Бог. Священное Писание для него - это призыв, обращенный Богом к человеку, и последний волен откликнуться на него или нет.

Так или иначе, эпоха Возрождения, сменившая средневековье, “надстроила” христианскую этику и способствовала дальнейшему развитию гуманизма.